Страница 24 из 82
«Пассаж» — для тех, кто не знает, — расположен на Невском проспекте. С филологической точки зрения «пассаж» относится к «словам-бумажникам». То есть к словам, в которые «упаковано» несколько значений, а именно: архитектурное — тип торгового здания с ярусами по сторонам прохода, музыкальное — быстрое и сложное чередование звуков, литературное — выдержка из главы и житейское — неожиданное происшествие. Вот на этом последнем я и хочу остановиться.
— Театр начинается с гардероба и заканчивается у буфетной стойки, — часто говаривал мой тесть Федор Максимыч.
Когда-то он подавал на подмостках большие надежды, теперь же подает расстегаи, кулебяки, разноцветную икру и прочие купеческие удовольствия в частном ресторанчике «Повторим!». В свои семьдесят с небольшим он был у хозяев на хорошем счету. Федор Максимыч отличался расторопностью, сообразительностью, имел манеры и нравился завсегдатаям.
— Париж стоил мессы! — посмеивался бывший актер Безродный в нашу последнюю встречу, пересчитывая чаевые, превышающие, надо думать, месячный заработок нынешних заслуженных лицедеев.
Театральная карьера Федора Максимыча завершилась в конце далеких пятидесятых, так толком и не начавшись. Случилось это на премьере пьесы «Маскарад», где молодому дарованию руководство доверило роль Казарина. Чтобы снять волнение, Федор Максимыч выпил в буфете стакан коньяка и пошел на сцену. Надо признаться, что пить мой бывший тесть до сих пор не научился. Тревожный сигнал прозвучал для окружающих уже на третьей его реплике.
«Да, я давно уж не был с вами», — объявил Арбенин, сложив руки на груди и хладнокровно наблюдая за игроками, понтирующими у рампы.
«Делами занят все?» — поинтересовался возбужденный Казарин, потирая ладони.
«Любовью… не делами», — возразил Арбенин, как и было задумано.
И тут вместо слов «с женой по балам?» Казарин вдруг выпалил:
«С женой?! По бабам?!»
«Нет!» — вскричал Арбенин страшным голосом.
По залу прокатился легкий смех, но в гостевой ложе народ безмолвствовал. Там оговорку Федора Максимыча восприняли как фразу из первоисточника. Дальше все шло как будто по замыслу автора вплоть до места, где Казарин должен был выдать характеристику игроку по фамилии Трущев. Стоило Арбенину спросить:
«А этот маленький каков? Растрепанный, с улыбкой откровенной, с крестом и табакеркою?..»
«Хрущев!» — гаркнул, не задумываясь, Казарин.
Евгений Арбенин шарахнулся от него, как от тифозного, а зал насторожился в ожидании продолжения. В ложе беспокойно заерзали представители горкома и культурного министерства.
Сообразив, что посягнул на высочайшую фамилию, Федор Максимыч обомлел от ужаса, но остановиться уже не мог. История в стихах, поведанная им близко к тексту в гробовой тишине, имела много общего как с персонажем пьесы, так и с биографией Председателя Совета министров.
«Он малый недооцененный! — рассказывал Федор Максимыч обалдевшим зрителям и собратьям по цеху, сбившимся в кучу. — Три года в армии служил, но послан был каким-то генералом!.. Впоследствии кого-то заложил! Пять лет сидел!..»
В ложе раздался громкий ропот.
— Занавес! — взвизгнул режиссер.
И занавес упал, словно гильотина, оборвав короткую актерскую жизнь Безродного.
Учитывая все обстоятельства, Федор Максимыч отделался легким испугом: исключением из рядов ВЛКСМ и позорным изгнанием из труппы. Хотя в органы его пригласили.
— Пять лет, говорите, сидел? — усмехнулся на допросе полковник КГБ, листая страницы протокола. — Ну, пять — это немного! Вам-то все пятнадцать светят!
— Спасли меня две вещи, — вспоминал мой тесть преданье старины глубокой. — Талант и чутье полковника. Подобное дело могло обернуться даже для ведущего скверно. Я убедил его, что у меня дикция нарушается в стрессовой ситуации, отчего букву «т» я начинаю произносить как «х». «Эхо у меня с дехсва! — говорю. — Вы, ховарищ полковник, хак и запишихе!»
— Половым тебе надо с такими дефектами работать! — поморщился тот. — Артист! Давай повестку!
Теперь, я думаю, многие бывшие коллеги позавидовали бы Федору Максимычу и с радостью поменялись бы с ним местами.
Выйдя на Невском из такси, я глубоко вдохнул питерский воздух. Запах его резко отличается от столичного. Запах периферии, да простят мне подобную дефиницию патриоты этого замечательного во всех отношениях города, ибо нет в ней ничего оскорбительного для слуха патриотов. Чувствуя какой-то подвох в формулировке: «Важнейший после Москвы культурный, научный и промышленный центр страны», многие обитатели Санкт-Петербурга любят навязывать москвичам свое первенство, чему я лично был неоднократным свидетелем.
«Наш город лучше! — утверждают его обитатели. — Он цивилизованней и более стильный! А ваша Москва — это большая деревня!»
«Не вопрос!» — деликатно протестуют москвичи.
«Мы — законодатели моды и всего что ни есть!» — горячатся питерские.
«О чем речь!» — сопротивляются, как могут, столичные жители.
«У нас кипит вся культурная жизнь!» — настаивают бывшие ленинградцы.
«Кто б спорил!» — возражают московские.
Их пассивная позиция в извечном споре на тему «где — кипит, а где — не кипит» вполне объяснима: центру, в отличие от нецентра, не надо доказывать, что он — центр. А поскольку двух центров в границах одной замкнутой окружности нет и быть не может, то и заочное соревнование как-то само собой москвичи считают выигранным. Отсюда снисходительное отношение к «поверженному» сопернику.
Что до меня, то я люблю этот город. Люблю его монументальность, пропорциональность, грациозность, и даже снобизм коренных петербуржцев мне чем-то импонирует. Как за отсутствием реального героя место его в сознании толпы замешает актер, исполняющий героическую роль, так и снобизм после вырождения потомственной аристократии становится чуть ли не основным признаком породы.
Покинув «Пассаж» уже в новой темно-синей сорочке, сером костюме от Пьера Бальмана и сером же английского производства пальто, я купил букет в прозрачном кульке и пешком отправился на улицу Рубинштейна. Там, в доходном когда-то доме с порталом, отделанным лепными украшениями, проживала семья Безродных. По широкой лестнице со стертыми ступенями я взошел на два пролета и, верно, секунд на тридцать утопив кнопку звонка, приготовился к долгому ожиданию. В краткий период нашей совместной с Дарьей московской жизни дверь я всегда открывал собственным ключом. Звонка Дарья, как правило, не слышала. Как правило, она разговаривала по телефону, закупорив свободное ухо ладонью, потому что громко играла музыка, или находилась в ванной, где сильно шумела вода, или спала, накрыв голову подушкой. На этот раз я ошибся. Дарьи вообще не оказалось, хотя перед выездом я предупредил ее о своем визите. Внутри квартиры только глухо залаял Кит, пожилой спрингер-спаниель, приобретенный мной еще в щенячьем возрасте на Птичьем рынке. У Дарьи, разумеется, была репетиция. Или запись на радио. Или съемка в рекламном ролике. Или кинопробы в очередном проекте «Ленфильма», которому никогда не суждено состояться, потому что спонсоры в последний момент передумают.
Я вышел на улицу и зашагал в сторону Литейного, где в одном из глухих переулков размешался театр-студия «На задворках». Притормозив у входа, я прочитал на стене афишу: «Сто лет одиночества». Пьеса в 3-х актах по мотивам романа Габриэля Маркеса». Напротив имени Урсула» было через многоточие напечатано: «Дарья Безродная».
На вахте в студийном фойе дежурила худенькая дама, вооруженная вязальными спицами.
— Вам кого?! — спросила дама, окинув меня мимолетным взором.
Дама считала петли, а занятие это требует сосредоточенности.
— Добрый день! — Я поклонился. — Безродная Дарья в театре?
— Вы кто?! — задала она тот же вопрос несколько иначе.
— Пресса. — Для солидности я предъявил ей свою записную книжку. — Еженедельник «Шведский стол». Положительная рецензия на две полосы в рубрике «Звезды мирового масштаба».
Дама с вязаньем, посмотрев на меня чуть более заинтересованно, вставила ноги в музейные войлочные тапочки без задников.