Смилодон в России

– Бду, бду, бду, бду…

А как закончил свои коби еретические, горькую выпил, огурчиком заел и, отдышавшись, поведал правду-матку.

– Сие, ваша светлость, не отрава какая и не яд злой. Вражьи словеса это, заговор на испуг. Сердце-то у покойника смотрели? Чую, что нет. – Быстро он подошел к Вассерману, извлек сердце, покачал на руке. – Вишь ты, и впрямь с изъяном, негодное совсем, лопнувшее от страха. Да, не медвежья болезнь, не с головой плохо, не естества недержание…

– А кто заговорил-то, сказать можешь? – вяло поинтересовался Орлов, глянул на часы и потянулся так, что затрещали кости. – Какая сволочь?

По тону, по артикуляции, по сжатым кулакам ясно чувствовалось, что магия ему прискучила.

– Э, батюшка, не так-то тут все просто. Тут знаешь какие волшебные препоны понаставлены. – Колдун понюхал руку, вытер о штаны, опять понюхал, сплюнул, прерывисто вздохнул и, выловив из плошки маринованный грибок, с достоинством, неспешно отправил его в рот. – Так что не я – вот этот скажет, – и, указав на Вассермана, он принялся жевать. – Слепить его мертвяком ладным, сделать потвор знатный, чары навести изрядные, с зелейством да кобением, и все. Забает, заговорит, все поведает, аки на духу. Потому как…

– Ну так и давай, лепи, – прервал его Чесменский, встал, набычился, судорожно зевнул и начал подаваться к двери. – Хоть ладным, хоть знатным, хоть изрядным. Как хошь. Только чтобы сказал, такую мать… – Выругался как бы про себя, оттопырил губу и повернулся к Бурову: – А вам не кажется, князь, что день нынче как-то не задался?

– М-да уж. – Буров неопределенно хмыкнул, пожал плечами и промолчал. Действительно денек не очень – сперва кто-то провалился с треском, потом убрали главного свидетеля, и что там будет впереди, один Бог знает. Пришла беда – отворяй ворота. Се ля ви – суровая проза жизни спецслужебного бытия. Что же касается оккультной стороны дела, то здесь Буров ничему не удивлялся – во-первых, видимо, знакомство с Калиостро сказывалось, а во-вторых… Что там мертвяки-жмуряки, вражьи словеса и наговор на Вассермана, когда в 1991 году, сразу после путча, из окон выбросились головками на асфальт аж 1746 человек из высшей номенклатуры. Слаженно, дружными рядами, в ударно-централизованном порядке, как и положено партийцам. Будто кто-то невидимый дал команду на старт. Вот это магия так магия, такое де Гарду и не снилось…

– Да что ты, кормилец, окстись, ведь дело-то это не простое, хлопотное. – Колдун заторопился, задергал бородой, изо рта его брызнула слюна, разбавленная маринадом. – Чтобы мертвяк ладный был, говорливый, нужно вначале погребсти его по вашему, по христианскому обычаю, а затем… – Глянув на Вассерманово обрезанное естество, он замолк, поперхал горлом, и экспрессии в его голосе поубавилось. – Ну, в общем, вначале зарыть надо. Подымать будем потом. Батюшка мой, все исполню для тебя в точности, не пожалею ни силов, ни умений. Только ты уж не присылай ко мне Лушку, гунявая она, Лушка-то, затхлая…

Вот ведь, хоть и природный колдун, а по сути своей дурак.

– Пошел на хрен, – прервал общение Чесменский, в раздражении потряс кулаком и уже на лестнице произнес: – Да, князь, понедельник он и есть понедельник. Тяжелый день.

Еще какой. Только они выбрались из-под земли на белый свет и вдохнули полной грудью благоухание сада, как послышался дробный стук копыт, скрип рессор, пофыркивание лошадей, и во двор пожаловали боевые экипажи. Это прибыл, как выяснилось вскоре, богатырь Гарновский со своими чудо-молодцами. А круглосуточные посты, а строжайший караул, а печатные станы, являющие собой главную улику для предстоящего следствия?

– Здоровья и благополучия, ваша светлость! – гоголем подскочил Гарновский к остолбеневшему Чесменскому, приосанился по мере сил и важно отрапортовал: – Ваше приказание исполнено в точности, всенепременнейше и в срок. Убитых и раненых более нет, вооружение и снаряжение – полностью.

Изъеденная комарами рожа у него была чуть лучше, чем у первопечатника Федорова.

– Ты зачем приехал? Тебя кто звал? – севшим, каким-то очень странным голосом осведомился Чесменский, гневно задышал и сухо хрустнул пальцами, подбирая их в кулаки. – Почему посты оставил, сволочь? Запорю ведь, лишу дворянства, солдатом на Кавказ отправлю. Выпотрошу, такую мать, душу выну, будешь у меня как Вассерман…

Смотреть на него было страшно, сразу чувствовалось, что не шутит. И ведь и впрямь выпотрошит, душу вынет, с него станется…

Только вот Гарновский не испугался. Побелев как мел, но не потеряв лица, он вытащил из-за обшлага пакет, извлек бумажный лист, с хрустом развернул и подал Чесменскому:

– Вы, верно, запамятовали, ваша светлость. Вины моей ни в чем нет. Вот прошу, прочтите.

На гербовом, доброй бумаги листе значилось: «Мы, с соизволения Божия генерал-адмирал генерал-аншеф и граф Орлов-Чесменский велим полковнику Гарновскому выдать подателю сей петиции все механические машины, находящиеся в его ведении, а также расстараться в содействии погрузке и кантованию оных. Милостью Божьей генерал-адмирал генерал-аншеф и граф Орлов-Чесменский». А для вескости, вящей представительности и отметания каких-либо сомнений послание было облагорожено личной витиевато-жирной подписью его светлости, а также фамильно-родовой, вырезанной на камне перстня печатью. Не хухры-мухры, империи Российской графья. В общем, если это была фальшивка, то весьма добротная, самой высшей пробы, кою органолептикой не взять.

– Ну… В бога душу мать! – выругался Алехан, стукнул кулачищем о ладонь, однако бушевать не стал, сложил бумагу, убрал в карман, кинул быстрый взгляд в сторону Гарновского. – Ладно, ладно, Василий, Кавказ отменяется. – Потом пожевал губами и в задумчивости повернулся к Бурову: – Мда, князь, похоже, обосрались мы, весьма жидко и обильно. Что делать теперь, ума не приложу. С какого конца заходить…

На его мрачном, обезображенном шрамами лице явственно читалась решимость пойти и, невзирая на всех этих бойцов, мертвяков и магическую хитрость, придушить распросукиного сына де Гарда аки кутенка.

«Был бы конец, а куда зайти, найдется», – хмыкнул про себя Буров, но невесело, скорее зло, глянул ласково на Чесменского и с небрежностью сказал:

– Я бы заглянул сегодня вечером в клоб гробовщика Шримгенхельма. Если верить Вассерману, то там вовсю хозяйничает де Гард. Глядишь, и встретим кого, поговорим по душам…

Вся эта возня с черным магом его изрядно утомила – все, алес, финиш, финита, пора ставить точку. А с другой стороны – скучно без живых-то врагов. Все сразу становится пресным, тягомотным, разжижающим кровь. Как ни крути, а vivere militare est.[441] Так что, может, и не такую уж брехню несли Энгельс с Марксом про единство и борьбу противоположностей.

– В клоб гробовщика Шримгенхельма? На Большой Миллионной? – обрадовался Алехан, отбросил все сомнения и снова превратился в могущественного военачальника. – Так, полковник Гарновский, распрягайте лошадей, кормите людей. К ужину жду вас с обстоятельнейшим докладом и подробнейшим рапортом в трех экземплярах с комментариями. – Потом он замолчал, проглотил слюну и очень по-командирски изрек: – А что, князь, не мешало бы подумать об ужине и нам. И как следует. Надо бы основательнейше закусить и не менее основательно выпить.

Подумали. Основательно. Так что после кофе с коньяком, ликерами и ромом его сиятельство отчалили почивать, а Буров, отяжелевший не столько от выпитого, как от съеденного, до глубины души проникся мыслью, что инициатива наказуема. Однако куда ты денешься – ноблесс оближ, труба зовет, надо ехать. После печеного гуся, паровой козлятины, вкуснейшего шпигованного поросенка искать свидания с поганцем де Гардом. На свою жопу приключений искать. Да уж, наша служба и опасна и трудна…

Выдвигаться на Большую Миллионную было решено ударно, кадрированным взводом, в составе Бурова, Гарновского, тройки графов, двух баронов, одного виконта и пары дюжин чудо-богатырей званием не ниже сержантского. Вооружились, снарядились, расселись по каретам и тронулись, в молчании, отставив разговоры, с твердым намерением пусть даже и не встретить каналью де Гарда, но уж истребить-то его осиное гнездо до самого основания. А гнездо сие представляло собой мрачный, черного карельского камня дом в два этажа. У крыльца было изрядно наблевано, дверь отмечена следами сапог, сквозь зашторенные окна доносились звуки музыки, слышались пьяный смех, крики, мужские голоса, хлопанье в ладоши и кокетливый женский визг. Судя по всему, это был не просто клоб – место отдохновения людей почтенных, обстоятельных, чинно убивающих время в приятном ничегонеделании, но еще и заведение с девочками. Весьма и весьма веселыми, веригами морали не обремененными. Расклад был, надо полагать, обычный – на первом этаже служили Бахусу и Фортуне, на втором – Венере и Морфею, а вот где печатали липовые ассигнации – это был вопрос. Ладно, гадать не стали, быстро отжали дверь, без шума вошли, разом успокоили сунувшуюся было прислугу. Виконт с чудо-богатырями подался блокировать здание, а Буров при Гарновском, баронах и графьях отправился инкогнито в игорный зал – осмотреться. Хотелось, чтобы все было тихо, спокойно, пристойно, без скандала. Как в лучших домах Лондона. Однако без скандала не получилось – в России живем. Только Буров и подчиненные вошли, как из дальнего угла, где метали абцуги,[442] с резкостью повысили голос:

441

Жить значит бороться (лат.).

442

То есть там шла азартная игра. Абцуг – пара карт, раскладываемых банкометом по правую и левую руку.