Страница 39 из 48
Доктор Марголин вошел в холл и сразу же почувствовал теплую и близкую атмосферу Сенчиминского Землячества. Все лица здесь были ему знакомы, хотя никого конкретно он узнать не мог. Оставив пальто и шляпу в гардеробной, он надел ермолку и вошел в зал. Зал был полон людей и музыки, столы ломились от яств, а в баре выстроилась целая батарея всевозможных бутылок. Музыканты играли дикую смесь еврейских маршей, американского джаза и восточных мелодий. Мужчины танцевали с мужчинами, женщины с женщинами, мужчины с женщинами. Мелькали белые и черные ермолки, непокрытые головы. Прибывали все новые гости, они прокладывали себе путь через толпу, некоторые все еще в своих пальто и шляпах, ели закуски, пили шнапс. Зал полнился топотом ног, криками, смехом, аплодисментами. Лампочки мигали так ярко, что казалось, где-то здесь прячется целая армия фотографов. Откуда ни возьмись, появилась невеста, поддерживающая свой шлейф, с целой свитой подружек. Доктор Марголин знал здесь всех, и все знали его. Люди говорили с ним, смеялись, подмигивали, махали руками, и он отвечал каждому улыбкой, кивком, поклоном. Постепенно исчезла вся его напряженность, вся депрессия. Он почти опьянел от смешения запахов: цветы, кислая капуста, чеснок, духи, горчица и что-то безымянное, свойственное одному только Сенчимину. «Привет, доктор!» — «Привет, Шлоймо-Давид, ты меня не узнаешь, да? Смотрите, он забыл!» Здесь были встречи, воспоминания о давно прошедшем, сожаления. «Но мы же как-никак были соседями. И ты всегда приходил к нам, чтобы одолжить газету на идише». Кто-то уже целовал его: плохо выбритый подбородок, запах виски и гниющих зубов. Одна женщина так смеялась, что даже потеряла свою сережку. Марголин попытался найти ее, но не смог. «Ты не узнаешь меня, да? Посмотри повнимательнее! Я же Зиссел, сын Хайи Бейлы!» — «Почему ты ничего не ешь?» — «Почему ты ничего не пьешь? Иди сюда. Бери стакан. Чего ты хочешь? Виски? Бренди? Коньяк? Скотч? С содовой? С кока-колой? Попробуй вот это, просто чудо. Не стой как столб. Пока мы здесь, надо веселиться». — «Мой отец? Они его убили. Они всех убили. Из всей семьи остался я один». — «Веришь, сын Фейвиша? Умер от голода в России — его отправили в Казахстан. Его жена? В Израиле. Вышла замуж за литвака». — «Сореле? Застрелили. Вместе с детьми».
«Для меня ты навсегда останешься Шлоймо-Давидом, маленьким мальчиком со светлыми пейсами, который наизусть знает целые главы из Талмуда. Ты помнишь это? Кажется, что это было вчера. Твой отец, да покоится он с миром, просто светился весь от гордости…» — «Твой брат Хаим? Твой дядя Ойзер? Они убили их всех, всех. Они взяли целый народ и истребили его почти целиком, с типичной немецкой аккуратностью». — «Ты уже видел невесту? Хороша как картинка, но уж чересчур раскрашена. Только вообрази себе, что это внучка реб Тодроса из Радзина! И ее дед носил две ермолки, одну на затылке, другую на лбу». — «Видишь ту молодую женщину в желтом платье, которая сейчас танцует? Это сестра Ривы — их отцом был Мойше-свечник. Сама Рива? Там же, где и все остальные. В Аушвице. Как мы были близки к смерти! Если хочешь знать, то полагаю, что мы и на самом деле тогда умерли. Нас истребили, стерли с лица земли. Даже уцелевшие носят смерть в своих сердцах. Но это свадьба, а потому давай веселиться». — «Лехаим, Шлоймо-Давид! Хочу тебя поздравить. У тебя есть сын или дочь? Нет? Что ж, это и к лучшему. Зачем рожать детей, если в мире столько убийц?»
3
Уже пришло время начинать церемонию, но кто-то еще не явился. Никто точно не мог сказать был ли это раввин, кантор или кто-то из родственников. Авраам Мехлес, отец невесты, бегал по залу, хмурился, махал руками и что-то тихо шептал гостям. В своем взятом напрокат смокинге он выглядел довольно странно. Мать жениха о чем-то спорила с одним из фотографов. Музыканты никак не могли остановиться, гремели барабаны, стонали скрипки, завывал саксофон. Танцы становились все быстрее и отчаяннее, теперь в них принимали участие почти все гости. Молодые люди били ногами по паркету с такой силой, что казалось, под ними вот-вот провалится пол. Мальчики скакали вокруг, как козлята, а девочки кружились в хороводах. Многие мужчины были уже абсолютно пьяны. Они громко кричали, захлебывались смехом и целовали незнакомых женщин. Стоял такой шум, что Соломон Марголин уже не слышал, что ему говорят, и просто кивал головой направо и налево. Несколько гостей не отходили от него ни на шаг и показывали все новых и новых людей из Сенчимина и Терешполя. Какая-то матрона с бородавками на носу ткнула в него пальцем, подмигнула и назвала Шлоймеле. Соломон Марголин спросил, кто она такая, и ему ответили, но из-за шума он ничего не расслышал. Он снова и снова слушал одни и те же слова: умер, сожгли, застрелили. Один терешполец попытался оттащить его в сторону, но был тут же изгнан несколькими сенчиминцами, сказавшими, что ему тут нечего делать. Появился опоздавший, им оказался сенчиминский извозчик, ставший в Нью-Йорке миллионером. Его жена и дети погибли в Европе, но он уже успел жениться снова. Мимо продефилировала женщина, обвешанная бриллиантами, в платье с глубоким вырезом, открывавшем прыщавую спину до самой поясницы. У нее был хриплый голос. «Кто она такая?» — «Да уж не святая, это точно. Ее первый муж был мошенником, он накопил огромное состояние и умер. От чего? От рака. Чего? Желудка. Сначала ты не хочешь ничего есть, а потом не можешь. Вот и получилось, что он всю жизнь работал на второго мужа своей жены». — «Что такое жизнь? Сплошные танцы на могилах». — «Да, но пока ты играешь в эти игры, то должен соблюдать правила». — «Доктор Марголин, почему вы не танцуете? Вы же среди своих. Мы все из одной грязи. Тут вы не доктор. Вы всего лишь Шлоймо-Давид, сын меламеда…»
Марголин почти не притрагивался к напиткам, но чувствовал себя пьяным. Туманный зал крутился как карусель; пол шатался под ногами. Стоя в углу, он наблюдал за танцами. Какие разные выражения были на лицах у танцующих. Сколько не похожих друг на друга существ собрал здесь сегодня Создатель. Каждое лицо рассказывало свою историю. Они танцевали вместе, эти люди, но у каждого была своя философия, свои привычки. Какой-то мужчина схватил Марголина в охапку, и некоторое время они кружились в дикой пляске. Затем, стараясь освободиться, доктор отошел в сторону. Кем была та женщина? Он случайно встретился с ней глазами, и ему показалось, что они уже виделись раньше. Он знал ее! Она помахала ему. Он стоял совершенно сбитый с толку. Она не выглядела ни молодой, ни старой. Где он уже видел ее — это узкое личико, эти темные глаза, эту девчоночью улыбку? Ее волосы были убраны на старомодный манер, длинные косы уложены, словно венок вокруг головы. В ней чувствовалось типично сенчиминское спокойствие — что-то, что он, Марголин, давно утратил. А ее глаза — ведь он любил эти глаза, любил всю свою жизнь. Он слегка улыбнулся ей, и женщина ответила ему тем же. У нее на щеках появились ямочки. Она казалась чем-то удивленной. Марголин, понимая, что начинает краснеть как мальчишка, подошел к ней.
— Я вас знаю, но вы не из Сенчимина.
— Нет, из Сенчимина.
Он слышал этот голос много лет назад. Он любил этот голос.
— Из Сенчимина? Но тогда кто вы?
Ее губы дрогнули:
— Ты уже успел забыть меня?
— Прошло много времени с тех пор, как я уехал из Сенчимина.
— Ты часто приходил к моему отцу.
— Как его звали?
— Мелех-часовщик.
Доктор Марголин вздрогнул:
— Или я сошел с ума, или у меня начались галлюцинации.
— Почему ты так говоришь?
— Потому что Рейцель мертва.
— Я и есть Рейцель.
— Ты — Рейцель? Здесь? О Господи, если это правда, значит, в мире нет вообще ничего невозможного. Когда ты приехала в Нью-Йорк?
— Некоторое время назад.
— Но откуда?
— Издалека.
— Мне говорили, что вы все погибли.
— Мой отец, моя мать, мой брат Хершль…
— Но ты замужем.
— Была.