Страница 36 из 48
— Но чем же, если не разумом?
— Страстями — самой маленькой частью мира. А у тебя, реб Зейдл, есть только одна страсть — гордость. И если ты уничтожишь ее, то останешься в абсолютной пустоте.
— Что же мне делать? — спросил расстроенный Зейдл.
— Завтра же иди к священнику и скажи ему, что хочешь обратиться. Потом продай все свое имущество. Попробуй заставить жену поступить так же: согласится — хорошо, нет — тоже не беда. Гоим сделают тебя священником, а священнику запрещено иметь жену. Ты продолжишь учение, но снимешь это ужасное длинное пальто и ермолку. Вся разница будет заключаться в том, что вместо того, чтобы прозябать в этой глухой деревне, где евреи ненавидят тебя и твою ученость и где тебе приходится молиться в доме учения, в котором уже давно прогнил пол, а за печами храпят пьяницы, ты будешь жить в большом городе, читать проповеди в прекрасной церкви, где играет орган и где твою паству будут составлять уважаемые люди, чьи жены будут целовать твои руки. А если ты еще напишешь что-нибудь об Иисусе или Его Матери, то тебя сделают епископом, а потом и кардиналом, и — кто знает? Все во власти Божьей, — возможно, в один прекрасный день ты станешь Римским Папой. Тогда гоим посадят тебя, как идола, на позолоченный трон и внесут в собор, а вокруг будет куриться ладан. И во всех городах, начиная с Рима и Мадрида и заканчивая, уж прости меня, Краковом, люди будут падать на колени перед твоим изображением.
— Как же меня будут звать? — спросил Зейдл.
— Зейдлус Первый!
Мои слова оказали на него такое огромное воздействие, что Зейдл не смог больше спокойно лежать в постели и сел. Его жена проснулась и спросила, почему он не спит. Очевидно, женский инстинкт подсказал ей, что мужа охватило какое-то возбуждение, и она решила, что произошло чудо. Но Зейдл уже смирился с мыслью о скором разводе и велел ей не задавать глупых вопросов, а ложиться и спать дальше. Сам же он надел шлепанцы и пошел в кабинет, где зажег свечи и до рассвета просидел за Вульгатой.
3
На следующий день Зейдл сделал все в точности, как я и велел. Он пошел к священнику и сказал, что хочет поговорить с ним о вопросах веры. Конечно же, тот был более чем удивлен. Но что может быть лучше для ксендза, чем уловленная в сети еврейская душа? Короче, чтобы не утомлять вас долгим рассказом, священники и богачи со всей округи обещали Зейдлу блестящую карьеру в церкви; он быстренько распродал все свое имущество, развелся с женой, крестился святой водой и стал христианином. Впервые за всю жизнь Зейдл оказался в центре внимания: духовенство носилось с ним как курица с яйцом, богачи расточали ему похвалы, а их жены великодушно улыбались и приглашали к себе в поместья. Его крестным отцом стал сам замосцский епископ. Зейдла, сына Зандера, сменил теперь Бенедиктус Яневский, такую фамилию выбрали в честь деревни, в которой он родился. Хотя Зейдл и не был еще священником, он заказал себе у портного черную сутану и носил на груди четки и крест. Первое время он жил в доме священника и почти не выходил на улицу, потому что стоило ему там появиться, как еврейские мальчишки тут же начинали кричать: «Отступник! Отступник!»
Его новые друзья имели массу планов относительно его будущего: одни советовали поступить в семинарию и продолжить учение; другие рекомендовали поселиться в люблинском доминиканском монастыре; третьи предлагали взять в жены какую-нибудь богатую женщину и стать помещиком. Однако сам Зейдл не собирался сворачивать с давно выбранной дороги. Он хотел славы и величия. Причем немедленно. Он знал, что в прошлом многие обратившиеся евреи становились известными благодаря своей полемике с Талмудом — Петрус Альфонсо, Иоганн Префферкорн, — и это если называть только некоторых. Зейдл решил пойти по их стопам. После того как он обратился и ешиботники не давали ему спокойно ходить по улице, он внезапно понял, что никогда не любил Талмуд. Его иврит был всего лишь диалектом арамейского; его мудрость была глупа; легенды невероятны, а библейские Комментарии натянуты и полны софистики.
Зейдл начал посещать библиотеки при семинариях в Люблине и Кракове и прочел гам все трактаты, написанные обращенными евреями. Вскоре он заметил, что все они абсолютно одинаковы. Авторы были невеждами и без зазрения совести занимались плагиатом, воруя друг у друга целые страницы и ссылаясь на одни и те же несколько абзацев из Талмуда, в которых содержалась критика гоим. У некоторых даже не было собственных слов, и они просто переписывали труды других, ставя на них свои имена. Настоящая книга еще не была написана, и кто же мог справиться с этой задачей лучше него, с его-то знанием философии и каббалистической мистики? Вместе с этим Зейдл нашел в Библии несколько новых доказательств того, что пророки предвидели рождение, страсти и воскресение Иисуса, и доказал некоторые положения христианства с помощью логики, астрономии и естественных наук. Трактат Зейдла должен был стать для христианства тем же, чем для иудаизма явилась «Сильная рука» Маймонида, — и он же должен был перенести автора из Янева прямо в Ватикан.
Зейдл читал, думал, писал, проводя в библиотеке дни и ночи. Время от времени он встречался с христианскими мудрецами и говорил с ними на польском и латыни. С той же страстью, с какой раньше он изучал еврейские книги, Зейдл засел теперь за христианские. Вскоре он уже помнил наизусть целые главы из Нового Завета. Он стал экспертом в латыни. Он так хорошо разбирался в христианской теологии, что священники и монахи просто боялись с ним разговаривать: он обязательно находил в их речах какие-нибудь ошибки. Много раз его обещали зачислить в семинарию, но всегда в последний момент что-то срывалось. На пост краковского библиотекаря, который прочили ему, назначили родственника губернатора. Зейдл начал понимать, что и среди гоим не все так уж хорошо. Священники поклонялись не Богу, а Золоту. Их проповеди были полны ошибок. Большинство из них не только не знали латыни, но и на польском говорили неправильно.
Долгие годы Зейдл работал над своим трактатом и никак не мог его закончить. Его требования к себе были так высоки, что он постоянно находил изъяны в уже сделанной работе, и чем дальше продвигался вперед, тем этих изъянов становилось больше. Он писал, зачеркивал, переписывал, рвал и писал снова. Его папка распухла от различных цитат, заметок и выписок, но свести их воедино Зейдл не мог. После постоянно многолетнего напряжения он так запутался, что уже и сам не мог понять, где правда, а где ложь, где есть смысл, а где только бессмыслица, что будет угодно церкви, а что воспримут как ересь. Он не верил больше в то, что называл истиной и ложью. Тем не менее он продолжал работать, и в голову ему приходили все новые и новые идеи. Он так часто обращался к Талмуду, что чем больше погружался в его глубины, тем больше делал пометок на полях, чем больше списков сверял, тем сложнее ему было решить, пишет ли он свой труд против или в защиту Талмуда. Со временем он прочел книги о судах над ведьмами, отчеты о девушках, уличенных в связи с Сатаной, документы инквизиции — в общем, все материалы, которые могли помочь в понимании той или иной страны или эпохи.
Постепенно золотые монеты в мешочке, который Зейдл всегда носил на груди, иссякли. Его лицо пожелтело, как пергамент. Взгляд потух. Руки дрожали, как у старика. Сутана запачкалась и обтрепалась. Надежда прославиться исчезла. Он стал жалеть и о своем обращении. Но обратного пути уже не было: во-первых, он больше не верил ни в одну религию, а во-вторых, существовал закон, по которому христианина, решившего перейти в иудаизм, следовало сжечь на костре.
Однажды, когда Зейдл сидел в Краковской библиотеке и изучал очередной старинный манускрипт, свет перед его глазами померк. Сначала он было решил, что уже наступили сумерки, и спросил у монаха, почему никто не зажигает свечей. Но когда услышал в ответ, что на улице все еще белый день, понял, что ослеп. До дома Зейдл добрался только с помощью монаха. С этого времени он стал жить в темноте. Боясь, что вскоре все его деньги совсем закончатся и он останется без гроша так же, как уже остался без зрения, Зейдл, после долгих колебаний, решил стать нищим у какой-нибудь краковской церкви. «Я потерял и этот мир, и иной, — рассуждал он. — Так что толку в гордости? Если пути вверх нет, надо идти вниз». Так Зейдл, сын Зандера, он же Бенедиктус Яневский, занял свое место среди нищих на паперти краковского собора.