Смилодон

— Что? — Буров, прервав ее, расхохотался, ласково погладил по роскошной ягодице. — Бессмертные? Альберт Великий? Никола Фламель? Дорогая, может, тебе поспать?

Получилось совсем естественно — Лаура среагировала.

— Смейся, смейся… Сейчас тебе будет не до смеха, — она вскочила с постели, босая, в чем мама родила, сделала круг по комнате и, несколько утихомирившись, присела у Бурова в ногах. — Мы ведь вскрыли могилу Фламеля . Так вот, вместо черепа и костей мы нашли истлевшую дубовую чурку. Что, весело тебе? Давай, давай, смейся. Может быть, ты развеселишься еще больше, когда узнаешь, что мы нашли и могилу жены Фламеля, Пернеллы, которая была в курсе всех его дел. Недурная такая засыпка, с большим памятником в виде пирамиды . Только вот опять все та же история — никаких бренных останков, лишь изъеденный временем дуб. Вот и получается, что ни Фламель, ни его дражайшая половина умирать и не собирались. Как, наверное, и все те, кто обладает секретом бессмертия. Так что завтра они соберутся на месте древнего святилища, и у одного из них будет Ключ к тайне философского Камня, называемый Ребром Дракона. Вот это-то “ребро” нам и придется добыть.

Сказала как отрубила — добыть любой ценой.

— Не придется, — Буров встал, зевнул, сладко потянулся и достал из сумки коробочку, а из коробочки камушек на цепочке. Улыбнулся, взял свечу да и устроил цветомузыку по полной программе — с вращением огней, радужными сполохами, каббалистическими знаками и иудейской символикой. Потом убрал в коробочку кусочек гранита, аккуратненький такой, приготовленный заранее, положил футляр в кармашек сумки и повернулся к Лауре, притихшей, задумавшейся о чем-то и бледной, как привидение. — Ты, наверное, замерзла, дорогая? Пойдем-ка в постель.

Он напоминал в этот момент змея-искусителя, Геракла без листка, разудалого массовика вот с таким затейником…

— Значит, Ребро Дракона у нас… — Лаура наконец пошевелилась, взгляд ее сделался осмысленным, а в голосе послышалась решительность. — Ну и отлично. Завтра же и тронемся.

Так и сказала, стерва, — у нас.

— Тронемся, тронемся… — заверил Буров, положил ладонь ей на бедро и нежно, но напористо потянул в постель. — А сейчас баиньки, баиньки…

— Подожди, Василий, я серьезно, — Лаура вывернулась из его объятий, крепко, по-мужски, взяла за плечо. — Поехали со мной. В Италию. В Неаполь. К моему дяде, князю Раймондо.

Ишь ты, поди ж ты, как заговорила! А может, и небезнадежна? Не такая уж и стерва?

— В Италию? — Буров усмехнулся и снова положил ладонь, но уже не на упругое бедро — на лакомую, восхитительную на ощупь ягодицу. — В Неаполь, по делу? К дяде?

— Да, да, к моему дяде Раймондо, — Лаура прижалась к нему, обняла за шею, зашептала в ухо: — Его еще называют Итальянский дьявол . Нет ничего в природе, что бы не было ему по силам. Разве что Камень Мудрецов… Ну ничего, теперь, с Ребром Дракона…

Тело ее дрожало, глаза расшились, грудь бурно вздымалась от переполнявших душу чувств. Да, такая при своем дяде дьяволе, да еще владеющем Камнем Мудрецов, натворит делов.

— Не, не поеду, — Буров отстранился и спросил прямо: — Ну так что, мы идем в постель или продолжаем говорить о дяде?

Было совершенно ясно — не поедет. Ни за какие коврижки.

— Ну как знаешь, — Лаура передернула плечом и медленно пошла к постели, — было бы предложено. — Легла и, как в бреду, повторила, не разжимая зубов: — Как знаешь… Как знаешь…

Боль, скорбь, отчаяние — чего только не было в ее свистящем шепоте. Когда же дыхание Бурова сделалось глубоким и ритмичным, она встала, бесшумно оделась и вытащила из его сумки деревянный футляр. Криво усмехнулась и сунула его за корсет. Жестом триумфатора поправила прическу, надвинула шляпу пониже и на цыпочках пошла к двери. Остановил ее голос Бурова:

— Ай-яй-яй-яй-яй! Воровать тебя твой дядя научил?

Интонация была убийственная и разила наповал. Вот так, церемониться больше было нечего, как есть стерва, сука и тварь. Редкая.

— Лежать! — Лаура живо обернулась, выбросила вперед руку, и в полутьме сухо щелкнул пистолетный курок. — Не подходи! Вася, не подходи! Я не хочу тебя убивать! — Она вдруг всхлипнула, и пистолет в ее руке описал замысловатую восьмерку. — У моего ребенка должен быть отец. Живой. Слышишь ты, князь хренов?

Лязгнул язычок замка, со скрипом отворилась дверь, звуки шагов Лауры растаяли в коридоре. Настала тишина.

— Слышу я, слышу, — Буров встал, закрылся на все запоры, снова лег, устроился поудобнее. Словам Лауры он значения не придал — та еще актриса. Соврет — и глазом не моргнет. Плавали, знаем… Скоро он уже спал. Снились ему русские березы…

Зима пришла в Париж с обильным снегопадом. Она укрыла саваном Кладбище Невинных, нахлобучила шапки на черепа домов, бросила пушистые, не тающие ковры на булыжники улиц, переулков, площадей. Копыта верховых лошадей ступали без стука, кареты бесшумно оставляли длинный след. А потом снегопад прошел, небо просияло и грянули трескучие морозы. Да еще какие! Окна домов превратились в хрусталь, мельницы на окрестных реках встали, в зале окружного суда, вершащего правосудие, у секретаря и писцов замерзли чернила.

Однако пассажиры кареты, въехавшие в Париж с восточной стороны, морозов не боялись. Во-первых, потому, что родились на севере, а во-вторых, ввиду интенсивного и регулярного подогрева. Изнутри. Наливали до краев, с чувством принимали, крякали, закусывали, говорили за жизнь. Собственно, внятно разговаривать, да еще за жизнь, могли только двое. Третий путник сладко почивал, угнездив курносый нос в воротник бараньего теплейшего тулупа. Густо всхрапывая, чмокая губами и пуская счастливую слюну. Что ему снилось, один бог знает.

— Да, что-то хилый у нас толмач. Слаб в коленках, — косо глянул на него плечистый путешественник, устроившийся напротив, рыгнул, быстро перекрестил рот и пихнул локтем попутчика, кемарившего рядом. — Ты это, Ивашка, чего? Спать удумал? Давай, раб, наливай!

— Значит, раб, говоришь? — Ивашка качнулся, открыл глаза и дерзко приласкал плечистого локотком в ответ. — Я тебе покажу раба! Ты, Пал Евсеич, хоть и капитан-исправник, а сволочь. Так его сиятельству Петру Борисычу и будет доложено. В точности.

— Ну, будя, будя. Ты чего осерчал-то, Ваня? — Пал Евсеич потер бок, выругался и принялся наливать сам. — Шуткую я. Шуткую с утра. Мы не рабы, рабы не мы. Ну давай поцелуемся, что ли?

Поцеловались, выпили, закусили буженинкой. Некоторое время ехали молча, в тишине, лишь негромко поскрипывали рессоры, покрикивал: “Гарр!” французишко-извозчик, да храпел во все завертки сомлевший толмач. Это с чистейшей-то, тройной очистки, поляцкой водки? Как есть малахольный, недоквашенный, хлипкий в коленках слабак.