Смилодон

Кивнул, махнул рукой и подался к себе — готовить снаряжение, морально настраиваться, общаться с подушкой. Ночь обещала быть запоминающейся.

“В полночь так в полночь”, — шевалье хрустнул пальцами, разминая руки, и невольно улыбнулся в предвкушении авантюры — он ведь даже не спросил, чего ради надо подставлять голову. Жажда приключений манила его, как магнит; как же, ночью, тайно, в чужой монастырь, да не со своим уставом, а с десятизарядной бандурой. Риск — благородное дело. Потом, опять-таки, как ни крути, — чувство локтя. Лезет себе князь к черту на рога, значит, надо ему, князю. А мужик он надежный, тертый, не боящийся ни смерти, ни крови. С ним хоть и хлопотно, но весело. Как такому не помочь? Все равно сдыхать когда-нибудь да придется, так уж лучше с музыкой.

Время до полуночи пролетело с приятностью, а постарались в том Морфей, повар-виртуоз и хозяин дома, более не докучавший своим тягостным присутствием.

— Спит он, лежит как бревно, — сообщила Мадлена за ужином Бурову и улыбнулась понимающе, впрочем, без намека на злорадство. — Набрался в одиночку, по-английски. Но на русский манер — чокаясь с самим собой в каминном зеркале…

Лаура тоже что-то не показывалась, остальным было наплевать, так что Буров и шевалье двинули в самоволку без проблем. Можно было, конечно, оборзеть в корягу и запрячь Бернара с рысаками-орловцами, но из соображений конфиденциальности не стали, аккуратно так перелезли через заборчик и рванули пешком — тише едешь, дальше будешь.

Ночь была тревожной. В переулках, в глубине дворов, слышалось движение, возня, временами бряцало оружие, раздавался вопль, резкий, сдавленный, будто придушили кошку, из ворот выныривали чьи-то тени, мчались вдоль домов и таяли во тьме. Париж напоминал огромную зловонную помойку, на которой кормилось урчащее зверье — трупоеды, падальщики, пожиратели отбросов. Хищные, трусливые, жадные, сбившиеся в стаю. Признающие лишь один аргумент — силу. Так что Бурова и шевалье никто не трогал, даже ближе чем на выстрел из мушкета не подходил — дураков не было. Лучше не связываться, не та порода. Эти даже рычать не будут, сразу разорвут на части. Или выпотрошат играючи, а может, просто оторвут башку. Потому что хищники, и хищники матерые. Знают хорошо, как пахнет кровь.

Правда, почти уже в самом конце пути, когда двинулись узким, похожим на расщелину проулком, из-за угла вдруг вывернулись четверо, с ревом схватились было за ножи:

— А ну-ка ша! Стоять!

Но тут неверный свет луны упал Бурову на лицо, и один из супостатов замер, потерялся, а потом возопил голосом моржеподобного Антуана:

— Братва, атас! Это же бык, который расписал Батиста с его красавцами, замочил Рошеро с его сынками и ухайдакал Жоржика Рваную Губу! Атас, братва, атас!

И первый рванул сломя голову во тьму.

— Рошеро? Батиста? — удивились разбойнички, забыли про ножи и с топотом припустили следом — дурной пример, он, как известно, заразителен. В проулке тишина совершенно явственно смешалась с вонью.

— А вы, князь, оказывается, чертовски популярны, — заметил шевалье и бросил шпагу в ножны. — Любит вас простой народ. Прямая вам Дорога в Генеральные Штаты .

— Может, все-таки вначале в монастырь, а? — Буров усмехнулся и, сняв волыну с боевого взвода, угнездил ее на поясе в петле. — Похоже, уже пришли…

Да, до аббатства Сен-Жермен де Пре было уже рукой подать — стрельчатые его очертания четко рисовались на фоне звезд. Ни одному добропорядочному человеку даже в голову бы не пришло лезть на эти стены под покровом ночи. Только не Бурову.

— Минуточку, мон шер, — на близлежащей пустоши, какие в Париже были повсюду, Буров нарвал полыни, сделал веник и царским жестом протянул Анри. — Прошу. — Мгновение полюбовался на фигуру шевалье, сплюнул и описал чертополохом замысловатую кривую. — Это от собачек. Первое, что они учуивают, — это незнакомый запах. А потом начинают тявкать. Со всеми вытекающими последствиями.

Буров понимал, что это так, полумеры. Эх, спецназовскую “каштанку” бы сюда, а лучше “мухтара” . Чтобы всех окрестных собачек в радиусе пяти лье пробрал вначале насморк, а чуть позже кровавый понос. Ошметками внутренностей.

Тем не менее они с Анри похлестали друг друга вениками, напихали полыни в карманы и за обшлага и неспешно — благо акция планировалась ближе к “часу собаки” — направились к аббатству с подветренной стороны. Устроились в низинке неподалеку от стены, затаились среди кустов, превратились в слух. Ночью нужно больше доверять ушам — а то ведь все кошки серы.

— Итак, мой друг, последнее ЦУ, надеюсь, вы извините меня за назойливость, — из холщовой сумки, висевшей у него через плечо, Буров достал эклеры, недоеденные за ужином, не спрашивая, с приказной бесцеремонностью протянул их Анри. — Ешьте, только медленно. Сладкое в темноте необходимо для глаз . — Сам взял липкую на ощупь трубочку, осторожно, чтоб не выпачкаться в креме, откусил. — Так вот… Дерну за веревочку один раз — стоп. Два раза — подъем. Ну а уж если закричу голосом бешеного мартовского кота — тащите, что есть мочи, сколько хватит сил. Вы когда-нибудь слышали, как кричат бешеные коты в марте? Может, показать?

Так, за разговорами и эклерами, они промерзли где-то с час, потом Буров посмотрел на небо, встал и с хрустом потянулся.

— Ну как у вас настрой, шер ами?

— Отличный, — ответил шевалье и двинулся за ним к гигантскому, росшему неподалеку от стены аббатства вязу. Это был настоящий монстр растительного мира, исполин, толщиной ствола напоминавший баобаб и, верно, помнивший еще тамплиеров, катаров и времена крестовых походов. Не таким ли был знаменитый Жизорский вяз, из-за которого пролилось столько английской и французской крови?

— Опа, опа, — по-русски прошептал Буров и ловко зацепил якорем нижнюю, покрытую броней коры ветку. Секунда — и, взобравшись по веревке, как мартышка, он был уже наверху, у развилки ствола. — Время, Анри, время.

Однако шевалье был куда более тяжел на подъем — он лез натужно, словно обожравшийся коала. Вскарабкался-таки, перевел дыхание и тоже вспомнил родной язык:

— Ну, сука, мля!

— Молодцом, полдела уже сделано, — обрадовал его Буров и не спеша, держа баланс, пошел по ветке к стене аббатства. Замер на мгновение, примерился и беззвучно спрыгнул на древнюю кладку — хорошо, та была многорядной, а луна на небе круглой и яркой.

“Охо-хо”, — поежился Анри, сел верхом на ветку и, перебирая ее руками, переправился на стену, вздохнул: “Плакали мои панталоны. И хорошо, если только они”.

— Тс-с-с, — прошипел Буров, приложил палец ко рту и замер, превратился в статую, вслушиваясь в полутьму. — Тихо, тихо…

Да, все было тихо в чертоге веры — братия, отбарабанив полуночницу , отбыла на покой, псы кемарили, не вылезая из будок, и даже монахи-штрафники, на которых была наложена епитимья, дрыхли, невзирая на всевидящее око божье. Языческий идол Морфеус царствовал безраздельно в оплоте Христовом. Так что дела никому не было до шевалье и Бурова, по-воровски крадущихся по гребню стены. Разве что сытеньким, отъевшимся к зиме засранцам голубям да черным, словно смоль, недобро каркающим спросонья воронам.