Смилодон

Хмурый, с тяжелой головой явился он пред очи маркиза. Шевалье также был мрачен, зевал, тер виски, смотрел зверем, без сыновней почтительности. Зато Лаура блаженно улыбалась и излучала ауру полнейшей удовлетворенности. Прекрасное лицо ее светилось радостью, глаза лучились обаянием, в голосе, на редкость выразительном, слышались хрустальные колокольцы. Чудо как хороша была Лаура, прямо образчик гармонии и красоты. Не много же ей надо для полного счастья. Вернее, много, ох как много…

— Итак, что же мы имеем, господа? — осведомился маркиз, всем своим видом как бы продублировав вопрос: кого мы имеем? Он вздохнул, нахмурился и выругался шепотом, вроде бы про себя: — Еш твою сорок через семь гробов налево!

Причина его дурного расположения духа открылась скоро. Сегодня утром пришла шифрованная депеша, из коей следовало, что нынче вечером в соборе Нотр-Дам состоится встреча секретного уполномоченного Гардуны с доверенным посланником принцессы де Ламбаль, гроссмейстера женской секции “Посвященных масонов”, любовницы всесильного маркиза де Шефдебьена и лучшей подруги королевы Франции. Ни больше, ни меньше… Приказ был строг, категоричен и разночтении не допускал: человека из Гардуны надлежало взять живым вместе с тайным пакетом, переданным ему принцессой. Плевать, что в храме и на глазах свидетелей. Исполнять!!! Хорошенькое дело. Это значит сразу испортить отношения и с масонами, и с церковниками, и с королевой. А главное, с этим таинственным, неизвестно еще какие силы представляющим поганцем Шефдебьеном. М-да…

— Я открыл вам, господа, все, что имел право открыть, — скорбно закончил свой инструктаж маркиз, он был бледен и выглядел страшно усталым. — Кроме как на вас, увы, мне не на кого положиться. Вы знаете, что в нашем доме поселилась крамола. Ну ничего, ничего, скоро, бог даст, мы ее выжжем каленым железом. Но это, господа, потом. Сейчас — вперед, вперед!

Как начальство скажет. Выехали без промедления на трех каретах, взяв в качестве поддержки дворецкого, садовника и отделение лакеев. Путь лежал в Старый город, Ситэ, к громаде Нотр-Дама, мощно и величественно вырисовывающейся на горизонте.

Доехали без приключений, остановились в проулке, вылезли из карет, построились по ранжиру.

— Смирно! — маркиз приосанился, выпятил грудь и кинул командирский взгляд на дворецкого и его команду. — В церкви праздно не шататься, глазами, а тем паче руками не шарить, к женскому полу не приставать, голоса не повышать, матерно не выражаться. Всем надлежит кучно занять сидячие места в прямой видимости алтаря и следить за изменениями в обстановке. А будет в том конкретная нужда — разить врага до виктории, беспощадно. В общем, приказываю держать себя чинно и с достоинством — в храме хоть и католики поганые, но все ж таки христиане. Ну, ребятушки, с богом! Равняйсь! Смирно! Вольно! Налево! Шагом марш!

Лакеи под предводительством дворецкого сделали четкий полуоборот и строем, в ногу, двинулись по направлению к храму, крестясь на ходу синхронно, только вот по-нашему, по-православному…

“Господи, ну почему без дебилизма в войсках никак?” — Буров посмотрел им вслед, удрученно сплюнул, а маркиз между тем вытащил часы и с видом полководца изрек:

— Время еще терпит, господа. Думаю, легкий моцион нам не повредит.

Ладно, пошли дышать свежим воздухом, благо рядом за решетчатой оградой находился скверик Нотр-Дам. Печальный, запущенный, заросший травой, однако отнюдь не пустынный. Вокруг гранитного шестиугольника с готической башенкой в центре медленно прогуливалась парочка — задумчиво, под ручку. Надо полагать, очень сладкая. Маленький сутулый человечек в мешковатом камзоле и стройный, на редкость симпатичный юноша с мечтательными глазами. Не замечая ничего вокруг, они томно ворковали и напоминали голубков, каких рисуют на поздравительных открытках. С золотой свадьбой вас! Блин…

— Наконец-то вы уяснили, милый мой, что только Ганимед смог дать Юпитеру то, чем его пытались осчастливить столько женщин, — говорил сутулый человечек, и его маленькие, глубоко посаженные глазки светились затаенной похотью. — Только мужчина может до конца понять другого мужчину и нежно, с любовью, но в то же время напористо указать ему дорогу на вершину блаженства. Доверьтесь мне, мой друг, и все ключи от рая будут ваши. Это говорю вам я, Максимилиан Робеспьер, человек, кое-что понимающий в настоящей мужской дружбе.

Угасал погожий осенний день, шуршала под ботфортами листва, медленно шла по кругу женихающаяся парочка. Маркиз, занятый своими мыслями, молчал, шевалье боролся с Морфеем, Лаура любовалась закатом, а Бурова терзали сомнения — интересно, это тот самый Робеспьер или какой-нибудь другой? Малый рост, плюгавость, сколиоз. Похож, ох, похож… Однако не факт. Ладно, во всяком случае и тот, и этот педерасты.

Наконец, вырвавшись из плена мыслей, маркиз глянул на часы, встрепенулся, и в повелительном голосе его прорезалась сталь:

— Время, господа. За мной.

И первым устремился под древние своды, помнившие еще те времена, когда могучий корабль Лютеции был просто утлой лодчонкой. Внутри храма было просторно и все внушало мысль о быстротечности земного, о краткости мгновения, называемого жизнью: гербы-эпитафии на стенах, изображения пекла на створках алтаря, скорбные лики угодников, Христа и Приснодевы. Их взгляды как бы вопрошали каждого: а что сделал ты, чтобы попасть на небо? Мементо мори!

— Так где тут у них центральный неф? — маркиз, видимо, машинально хотел перекреститься, однако вовремя сдержался, пошевелил губами и быстро вытер руку. — А, вот… Теперь ищем запад. Так, есть, вижу, в черной маске. Внимание, господа, брать будем на выходе. Ну, дай-то бог, чтобы все вышло по-тихому.

Только по-тихому все и не вышло. Курьером принцессы де Ламбаль оказалась пикантная красотка со скверным характером. Заметив, что какие-то люди рванулись к человеку в маске, с которым у нее только что было рандеву, она мгновенно превратилась в фурию, выхватила кинжал и бросилась в рукопашную. Очень неудачно. Веер в руке Лауры Ватто стремительно раскрылся, с легкостью парировал клинок и играючи, не прекращая движения, полоснул красотку по горлу. Наискось, словно циркульной пилой. Звякнул об пол выпавший кинжал, дрогнули огни свечей, вскрикнул кто-то из паствы, то ли испуганно, то ли восхищенно. Мягко упало тело.

— Дешевка, — стряхнув кровь, Лаура выругалась и превратила дюжину опасных бритв снова в веер. Между тем человек в маске, проявляя невиданную прыть, метнулся влево, к боковой лестнице, ведущей наверх. Что-то в биомеханике его движений показалось Бурову знакомым, и даже очень. Странно… Однако подсознание с гарантией запоминает навсегда все увиденное и ложных сигналов не дает. Где же он раньше встречал этого ухаря в маске? Странно, странно… Только особо ломать голову Буров не стал — в нем проснулся азарт преследователя. Как ни устал, как ни хотел спать, а словно молодой и глупый ринулся в погоню — вверх, вверх, вверх по щербатым ступеням. А собор-то построен от души, под самые облака. Эх, ма… Задыхаясь, Буров выскочил на галерею, сориентировался на ходу, посмотрел по сторонам и вдруг непроизвольно замедлил шаг — вот она, лепота-то! Вечерний, утопающий в закатном золоте Париж! Необъятное нагромождение улиц, скверов, башен, площадей, перевязанное посередке лентой Сены. И без Эйфелевой башни хорош. С высоты птичьего полета кажется совсем таким, как в сказках фантазера Андерсена, — огромным, донельзя средневековым, преисполненным любви, доброго волшебства и хороших людей. О, мечтать не вредно…

А вот сам Буров действительно в сказку попал, только, судя по антуражу, страшную, с хреновым концом. Со всех сторон его окружали чудища, монстры, химеры, человекоподобные птицы в монашьих капюшонах, крылатые пантеры, леопарды и пумы, ужасные создания, полулюди-полузвери. Утвердившись когтями на камнях балюстрад, они вот уже пять столетий взирали на Париж и щерили уродливые пасти — одни в идиотском хохоте, другие — озлобленно оскалясь, третьи в саркастической ухмылке. Все в них вызывало отвращение — и глаза, посаженные на виски, и носы, упавшие на подбородки, и перепонки вместо пальцев. Не изваяния — сплошная аллегория. Все худшее, что затаилось в человеческой душе, запечатленное в камне. О чем кричит огромный каменный монах, по пояс высунувшийся из пилястра, чей исполинский разверстый рот напоминает вход в преисподнюю? Кто слышит его? Кто понимает? В общем, страшно аж жуть. Однако Буров был не из пугливых.