Смилодон

Однако пока он шел по коридорам, поднимался по ступеням лестницы, зажигал толстенные спермацетовые свечи, мысли его удалились от амурной темы и сосредоточились на вещах практических, сугубо хозяйственного свойства. Что захватить с собой в дорогу из одежды, исподнего, предметов первой необходимости, вооружения и снаряжения. Шелковых чулок не брать категорически, лучше побольше нитяных, да не забыть носков-карпеток, касторовых, на белой под кладке. И хорошо бы прихватить батистовую простынь на портянки. Лучше две. Да и бархатное покрывало не помешает, впереди зима. Вот так, будем в батистовых портянках ходить и крем-марго хавать. Серебряными экспроприированными ложками. Кстати, о посуде…

Стройное течение его мыслей смешалось при появлении Лауры. Она была расшнурована, без панье и сменила свое дьявольское платье на бесхитростный, но тем не менее очень соблазнительный пеньюар с кружавчиками. Дополнял ее убранство плоеный, чертовски модный чепец, а в руках она держала корзинку. Ни дать ни взять Красная Шапочка. Только вся в белом и не к бабушке с утра пораньше, а к любовнику на ночь глядя. Интересно, что это у нее в корзинке? Похоже, что совсем не пирожки.

В корзине свернулся котенок, серым, пушистым, вздрагивающим во сне клубком. Инстинкт в преддверии холодов заставил его уткнуться носом в хвост.

— А вот и мы, — кокетливо сказала Лаура и водрузила корзину на стол. — Вы ведь любите животных, князь? — Она достала блюдечко, бутылку, щедро налила молока. — Сейчас будет кормление зверей. Ну, вставай, ты, лежебока, вставай. Просыпайся, кыс-кыс-кыс.

Котенок, вздрогнув, разлепил глаза, сладко потянулся, зевнул и, будучи перенесен к блюдцу, принялся с жадностью лакать. Брызги молока летели с розового язычка на скатерть. Котенок был еще совсем неумеха — месяца полтора-два, не более.

— Хорошенький, правда? — Лаура оглянулась на Бурова, действуя сноровисто, с рассчитанным спокойствием, достала табакерку, извлекла флакончик, открыла крышку и выплеснула содержимое в блюдечко. — Ап!

Котенок перестал лакать, громко чихнул, облизнулся и, нелепо бросивши мордочку о стол, судорожно дернул лапами. Вытянулся и затих, с высунутым языком, со вставшей дыбом шерстью, маленький, некрасивый и жалкий.

— Яд, кстати, тоже неплох, — Лаура слила в бутылку остатки молока, поставила в корзину, следом положила блюдце и не остывший еще труп котенка. — Он вобрал в себя все лучшее, вернее, худшее из кантареллы Борджиа и легендарного аква тофана . Один бог знает, что мне стоило открыть его секрет, а также тайну концентрации и противоядия. Скорее, черт. Да, да, князь, скорее черт. Пардон, одну секунду, — она кивнула Бурову, мрачно слушавшему ее, взяла корзину и вышла в коридор, чтоб через минуту возвратиться с пустыми руками. — Так вот, отрава эта с виду совершенно невинна, она не имеет ни цвета, ни вкуса, ни запаха. Но вдруг человека одолевает слабость, вваливаются глаза, волосы седеют, зубы крошатся, как стекло, когда он откусывает хлеб. Он уже больше не ходит — он волочит ноги, он уже не дышит — он хрипит, он больше не смеется, не спит, его охватывает дрожь в солнечный полдень. Если он молод, то выглядит, как старик. Потом рот его начинает источать пену, подобно котлу, поставленному на огонь, тело раздувается так, что нет уже разницы между длиной и шириной, и несчастный умирает в страшных муках. А все дело в прозрачной, не имеющей ни вкуса, ни запаха, жидкости.

Чувствовалось, что тема ей близка, потому что щеки у нее раскраснелись, глаза заблестели.

— Да, Лаура, у вас прямо-таки страсть к естественным наукам, — Буров усмехнулся невесело, брезгливо. Глянул демонстративно на каминные часы. — Только, может быть, нам лучше пойти спать? День был тяжелый. Бог с ними, с науками.

Вот сука — котенка ухайдакала и даже не дрогнула. По морде видно — кот. Нет бы вырос, бегал по крышам. Чертова мокрушница. Такой и человека пришить, как два пальца обоссать. Ишь ты, чего вспомнила — Борджиа, кантарелла, аква тофана. Как пить дать, не случайно. И явно не к добру.

— Мне очень приятно ваше нетерпение, князь, но еще пара слов. — Лаура подошла к Бурову вплотную, и на глазах ее вдруг блеснули слезы. — Надеюсь, вы поймете мои чувства, князь, и не будете судить меня слишком строго. Я ведь так привязалась к вам и уже не мыслю жизни без вас. Изнемогаю, ночей не сплю от жестокой ревности. Вокруг столько красивых женщин, коварных, способных на любые ухищрения, на любую низость. Только и выжидающих момент, чтобы отнять вас у меня. О, как же я страдаю! — Губы ее дрогнули, лицо затуманилось, пальцы цепко ухватили Бурова за плечо. — Вася, милый, я дала тебе яд. Сегодня, за ужином. Самую слабую концентрацию, абсолютно безвредную, если через неделю принять противоядие. Я знаю, это подло, неблагородно, жестоко. Но я не переживу, если ты уйдешь. А так, как бы там ни было, ты непременно вернешься ко мне, через неделю. Если не с любовью, то за противоядием. Вася, желанный мой, пойми меня и прости, я просто слабая, любящая тебя без памяти женщина. Ну, не стой так, не молчи. Хочешь, ударь меня, унизь, смешай с грязью. Только не гони… Ну, не молчи, скажи мне что-нибудь, скажи!

Здорово сбутафорила — изобразила и смятение чувств, и запоздалое раскаяние, и всепожирающую ревность, и роковую страсть. Взяла за шкирку, посадила на цепь, надела строгий ошейник, а все свела к банальщине, к взаимоотношениям полов. Ах, дорогой, прости, во всем виновата лишь ревность, проистекающая из нежного чувства, трепетной привязанности к тебе и бешеного кипения гормонов! Ну не сука ли? Мастерски сыграла, с душой, куда там Сильвии, парижской примадонне! Да за такой профессионализм ее бы надо… вслед за котенком в корзину!.. Да только никак. Сам через неделю отправишься следом без противоядия. Здесь-то она не врет, кого-нибудь угробить для нее первое дело. Надо же, как смотрит убито, со слезою во взоре. Притворщица, дешевка, задрыга, дрянь. На лице раскаяние, вселенская скорбь. Щеки побледнели, губы дрожат, грудь под пеньюаром ходит ходуном. Ну и актриса! Что же с ней делать? Замочить нельзя, и в угол поставить уже поздно… Может, дать ей, как следует, на всю катушку? Чтобы запомнила… И Буров дал. Эту ночь Лаура действительно запомнила надолго — едва не умерла. Раз за разом теряла сознание, проваливалась в небытие, отчаянно стонала, вскрикивала, бешено ругалась, хватала губами воздух, что-то бормотала и выгибалась дугой. Однако крепкий организм взял свое — выжила. Недаром же французы называют оргазм малой смертью, кончиной понарошку.

— Надо почаще, дорогой, давать тебе яду, — томно прошептала она уже утром, с легкостью вскочила, надела пеньюар и, уже уходя, осчастливила Бурова табакеркой, той самой, из-под знаменитой отравы. — Это чтобы ты обо мне помнил.

Табакерка была массивной, золотой и оборудованной секретными заслонками. За одной находилась парсуна Лауры, одетой совершенной монахиней, другая скрывала ее же портрет в образе Корреджиевой мадонны, абсолютно нагой. В чем мама родила Лауре было куда лучше.