Смилодон

— Сударыня, все кончено, — Орлов стремительно подошел к карете, глянул внутрь, беззлобно выругался. — Лаура, черт побери, ну где вы там? Надо уходить.

В голосе его слышались обеспокоенность, жажда действия и неоспоримое превосходство.

— Я здесь, ваше сиятельство. — Из-за кареты вышла женщина, в руках она держала абордажные пистолеты. — Прошу вас, граф, они перезаряжены.

Ее зеленая накидка с капюшоном казалась черной в лунном свете и делала фигуру бесформенной, неузнаваемой.

— Рекомендую, князь, мой секретарь Лаура Ватто, — Орлов двусмысленно ухмыльнулся, принял пистолеты и дулом одного из них указал на Бурова. — А это, мадемуазель Лаура, князь Задунайский. Если бы не он…

— Нынче же полная луна, граф, все было на моих глазах, — заметила Лаура, повернулась к Бурову и сняла капюшон. — Вы, князь, дрались аки скимен. Аки Геркулес. — Не закончив мысль, она придвинулась к Орлову и сделала книксен. — Я уж не говорю о вас, граф. Ваша храбрость — это притча во языцех во всех салонах. Кстати, вы не ранены?

Несмотря на французскую фамилию, русским она владела в совершенстве. А вкрадчивыми манерами и рыжиною волос очень напоминала лисицу.

— Да, черт, забыл, — Орлов извлек из кармана флакончик, вытащил притертую пробку, отхлебнул, крякнул и без церемоний протянул Бурову. — Глотните, князь. Это бальзам от всех ядов. Наш лекарь, Ерофеич , варил. А то ведь с этих сукиных детей станется. Чирканут шпагой — и готово. Ну что, вперед, вперед, господа, отсюда уже недалеко. А, черт его побери, еле теплится.

Он снял с кареты восьмигранный фонарь, выругался, с преувеличенной галантностью подставил Лауре локоть.

— Прошу.

“Значит, говоришь, Ерофеич варил? — Уже на ходу Буров глотнул, кашлянул, сморщился, глянул на отбрасывающую двойную тень — от фонаря и от луны — парочку. — Интересно, что это за урки такие, с отравленными шпагами и в карнавальных масках? Да, весело у них тут…”

Париж спал. Правда, беспокойно — где-то раздавались крики, из дворов доносились сомнительные шорохи, город напоминал каменные джунгли, где все и жило по единому закону — сильные пожирали слабых. Но Буров и Орлов сами были хищниками. Они уверенно шагали по пустынным улицам, один — не отнимая руки от эфеса шпаги, другой — не выпуская из пальцев окровавленную лопату. Вокруг угадывались чьи-то тени, доносились перешептывания и бряцанье металла, но этих двух мужчин и их женщину никто и не подумал трогать. Себе дороже — не та порода.

Скоро они вышли на набережную Сены. Луна отражалась в ее сонных водах.

— Скажите, князь, — Чесменский вдруг замедлил шаг, как, бы в озарении воззрился на Бурова. — Ведь вы видели лицо того ряженого в маске? Запомнили его?

— Да, довольно колоритная рожа, — Буров, сбавив ход, пожал плечами и, уже понимая, к чему клонит граф, усмехнулся. — Никак хотите парсуну написать?

Не стал распространяться, что лет эдак через двести с гаком это будет называться “составить фоторобот”.

— И всецело полагаюсь на вашу помощь, князь.

Граф в восторге от своей сообразительности кивнул и обратил свой взор на мадемуазель Ватто, державшуюся чинно и молчком.

— Завтра же, милочка, заготовьте депешу графу Шереметеву. Пусть пришлет этого своего… крепостного… рисовальщика… как его?

— Аргунова? У него еще все фигуры построены по законам греческого ордера… — Лаура тонко улыбнулась, блеснув в лунном свете зубами и интеллектом.

— Вот-вот, его самого. И побыстрее. Дело, черт побери, государственной важности, — веско произнес граф, стукнул перстнями об эфес шпаги и направился к мосту, а Бурову стало ясно, что он влип в очередное дерьмо. Государственной важности. По сравнению с которым инцидент на кладбище — это так, тьфу, детские игрушки. Всего-то вульгарная мокруха.

Однако делать было нечего, он вздохнул, положил лопату на плечо и зашагал следом за их сиятельством. Путь лежал через мост на другой берег Сены, в квартал богатых, утопающих в зелени домов.

Шли недолго.

— Эй, кто-нибудь там! — Граф остановился у решетчатых, вычурного литья ворот, с силой пнул чугунную, гулко отозвавшуюся створку. — Открывайте, болваны, живо у меня!

Не обращая внимания на даму, он виртуозно выругался, снова приложился сапогом, выдал с потрясающей энергией еще одну матерную тираду. Чувствовалось по всему, что ждать он не привык. А из будки у ворот уже вылетел слуга — усатый, при сабле, и на слугу-то не похожий, заскрежетал засовами, засуетился, вытянулся во фрунт.

— Здравь желаем, ваше сиятельство!

А сам огромный, плечистый, не привратник — гренадер.

— Что, пораспустились в Париже-то, распросукины коты! Вот я вас! В Кемь! В Березов!

Граф опять выругался, но уже беззлобно, и, галантно пропустив Лауру вперед, обернулся к Бурову, сделал широкий жест:

— Заходите, князь. Будьте как дома. Здесь мы у друзей.

Друзья графа Орлова жили неплохо. Необъятный сад с вычурными беседками, спиралевидными дорожками и хитро подстриженными кустами был ярко освещен, масло здесь, похоже, не экономили. Хрустально звенели фонтаны, зеркально отсвечивали пруды, все дышало благоуханием роз, дрока и душистого табака. Дом, стоявший в плотном окружении кленов и тополей, был под стать саду — огромный, четырехэтажный, с парой остроконечных башен. И тоже, несмотря на поздний час, залитый светом снаружи и изнутри.

— Открывай, черт тебя подери! Открывай!

Граф, оттолкнув слугу, ворвался в вестибюль, глянул грозно на подскочившего дворецкого.

— Что, маркиз еще не спит? Ждет в большой гостиной? Так давай веди к нему! Живо у меня, живо!

Большая гостиная оказалась огромным залом, устланным коврами и поражавшим своим великолепием. Все здесь — и высокий потолок, украшенный гирляндами, и колонны с каннелюрами и позолоченными капителями, и резная мебель, облагороженная бронзой и инкрустациями, — радовало глаз и наводило на мысль: “Эх, блин, и живут же люди!” Собственно, в гостиной сейчас находился лишь один человек, высокий, представительный мужчина, одетый, несмотря на полночь, как на парад: изысканный, алого бархата, камзол, черные шелковые панталоны, сиреневые чулки и лакированные, с бриллиантовыми пряжками туфли на красных каблуках.

— О, граф! — При виде Орлова тот поднялся, бросил золотую табакерку на великолепный, с ножками в виде лап серны стол, и бледное лицо его выразило облегчение. — Слава богу! Я уже собирался посылать шевалье искать вас…

Заметив в дверях Бурова, он осекся, принял чопорный вид и начал что-то лопотать гнусаво, в нос, по-французски:

— Бу-бу-бу. Бы-бы-бы. Ба-бу-бы.

— Маркиз, позвольте представить вам князя Бурова, — граф сделал резкий жест рукой, оскалился недобро, засопел. — Лишь благодаря ему я и мадемуазель Лаура нынче разговариваем с вами. Опять этот шут гороховый в маске, мать его. Похоже, мне не удалось сохранить это чертово инкогнито… Кстати, князь запомнил его лицо. — Он повернулся к Бурову и указал на человека на красных каблуках. — А это, князь, наш радушнейший хозяин, маркиз де Сальмоньяк. Я уверен, вы найдете общий язык…

Да уж несомненно, коли этот Сальмоньяк разговаривает на русском, будто на родном. А впрочем, почему это “будто”? Интересно все же, куда это Васю Бурова занесла нынче нелегкая?

— Очень приятно, князь, — маркиз плавно перешел на русский, учтиво, но не подав руки, кивнул и окинул гостя беглым, но профессионально цепким взглядом. — Не сочтите мою любознательность оскорбительной, но все же не позволите ли мне узнать, что привело вас в Париж? Какими судьбами, князь?

Его можно было понять — грязный, небритый, вонючий, в разодранной рубахе и с окровавленной лопатой, Буров выглядел, мягко говоря, настораживающе. Во всяком случае, на князя точно не тянул. На того, Задунайского, который в Париж по делу.

— История, приключившаяся со мной, маркиз, слишком драматична, чтобы я мог выразить ее словами… — отвечал Буров уклончиво. — В неравном бою я был жестоко ранен, как следствие, контужен и утратил память. Что мне пришлось пережить, господа, один бог знает. И носило меня, как осенний листок, я менял имена, я менял города, наглотался я пыли заморских дорог, где не пахнут цветы, не блестит где луна… Однако несмотря ни на что, в душе я остаюсь патриотом и готов хоть сейчас положить живот свой на алтарь служения отечеству. Виват, Россия!