Страница 81 из 142
Мельхиор умер внезапно, во время пирушки, не успев распорядиться своим имуществом. Всё его состояние досталось единственному сыну, достигшему как раз того цветущего возраста, когда, по закону, он мог вступить во владение отцовским наследством.
Франц Мельхиор был красивым юношей, от природы наделённым прекрасной фигурой. Плотно сбитый крепыш, весёлый и жизнерадостный, он словно вырос там, где всегда в избытке копчёное бычье мясо и старое французское вино. Щёки его цвели здоровьем, а карие глаза смотрели на мир весело, с юношеской беззаботностью. Он был как сильное растение, которому нужна только вода да тощая почва, тогда как на слишком жирной земле оно чрезмерно идёт в рост, не принося плодов.
Отцовское наследство оказалось, как это часто бывает, пагубным для сына. Едва почувствовав себя владельцем большого состояния, которым он мог распоряжаться по своему усмотрению, Франц тотчас же ощутил обременительную его тяжесть и непреодолимую потребность избавиться от него. Он жил, как евангельский богач, проводя все дни в радости и веселье. Ни один званый обед в епископском дворце по изобилию и великолепию не мог сравниться с его обедами. С тех пор как стоит город Бремен, горожане не видели таких праздников, какие он устраивал ежегодно на Пасху. Каждому горожанину посылал он кусок жаркого и кувшинчик испанского вина, а потому весь город пил «За здоровье сына старика!»,[180] а сам Франц был настоящим героем дня. В этом постоянном и невоздержанном мотовстве он не заботился о том, чтобы сохранить баланс в финансовых делах, который в прежние времена всегда был показателем успешной торговли, а теперь, зачастую, не соблюдается, отчего стрелка торговых весов с магнетической силой склоняется к банкротству.
Прошло несколько лет, прежде чем расточительный повеса почувствовал убыль в некогда полных сундуках и ларях, оставшихся после кончины отца. Прожорливая толпа собутыльников и беспечных весельчаков, игроков и бездельников и всех тех, кто стремился извлечь из блудного сына выгоду, крепко уцепившись своими хищными когтями за добычу, влекла его от одного удовольствия к другому, ни на миг не давая перевести дух, отрезветь и пробудиться его разуму. Но источник благополучия вдруг иссяк. Бочки золота из отцовского наследства были опустошены до самого дна.
Однажды Франц послал своему кассиру большой счёт, и тот, оказавшись не в состоянии выполнить приказ господина, вернул его с протестом назад. Это ошеломило молодого кутилу, но он почувствовал только досаду и недовольство строптивым слугой и ничуть не приписал происшедшее собственному дурному ведению хозяйства и беспорядку в финансах. Не затруднив себя изучением истинного состояния дел, он как мог излил досаду, извергнув несколько десятков проклятий, и дал пожимавшему плечами управляющему лаконичный приказ: «Найти выход!»
Пользуясь случаем, развили бурную деятельность маклеры, ростовщики и заимодавцы. Вскоре в пустую кассу кратчайшим путём под высокие проценты опять потекли большие суммы денег. Зал, выложенный настоящими талерами, был в то время в глазах кредиторов более надёжным ручательством, чем сегодня открытый аккредитив американского конгресса всех тринадцати соединённых штатов, и ещё какое-то время оказывал услугу Францу, однако вскоре по городу разнёсся слух, что серебряные плитки в столовой были, под шумок, сняты и заменены каменными. Тогда, по требованию заимодавцев, дело тотчас же было рассмотрено в судебном порядке. Слух подтвердился и, хотя нельзя было отрицать, что плитки из разноцветного мрамора a la mosaique [181] в столовой выглядят несравненно лучше, чем старые потускневшие талеры, кредиторы не оказали должного уважения тонкому вкусу владельца дома и немедленно потребовали оплаты по векселям. Когда же долги остались невыплаченными, отцовский дом со всей домашней утварью, сады и поля, а также вся движимость были проданы на аукционе с молотка при зажжённых свечах, а хозяин, пытавшийся ещё цепляться за некоторые юридические крючки, по приговору суда выселен из дома.
Теперь было слишком поздно раздумывать о своём безрассудстве, — никакие разумные соображения и спасительные меры уже не могли помочь. В наш утончённый век сочли бы, что герою, после всего что с ним произошло, следовало бы с достоинством сойти со сцены и как-нибудь исчезнуть: или предпринять далёкое путешествие, или повеситься, ибо в своём родном городе он уже не мог жить, слывя, как прежде, порядочным человеком.
Франц не сделал ни того, ни другого. Выражение «Что скажет свет?», придуманное французской моралью и как узда удерживающее от безумных и сумасбродных поступков, не приходило в голову беспутному парню, когда он был ещё богат, а его чувства не были настолько утончены, чтобы он мог ощутить позор легкомысленного разорения.
Ему, как только что протрезвевшему от пьяного угара кутиле, было непонятно, что с ним произошло. Он жил, как обанкротившийся расточитель, не унывая и не испытывая никакого стыда. К счастью, у него ещё оставалось несколько уцелевших при «кораблекрушении» фамильных драгоценностей, которые на какое-то время могли уберечь его от тяжёлой нужды.
Франц переехал на квартиру в глухом, отдалённом переулке, где солнце бывало редким гостем: лишь в самые долгие летние дни оно выглядывало из-за высоких остроконечных крыш, да и то ненадолго. Здесь для своих, теперь очень ограниченных, потребностей он нашёл всё что нужно: скудная кухня хозяйки спасала его от голода, печка — от холода, крыша — от дождя и четыре стены — от ветра; только от мучительной скуки не было ни средства, ни убежища. Беспутная толпа паразитов исчезла вместе с состоянием, и уже никто из прежних друзей больше не узнавал его.
Чтение тогда не было в духе времени: считалось неразумным убивать время бесполезной игрой фантазии, забивающей обычно легкомысленные головы нации.
Ещё не было ни сентиментальных, ни педагогических или психологических романов, ни народных комедий или рассказов о колдовстве, ни робинзонад, ни семейных или монастырских историй, ни Плимплампласкосов,[182] ни Каккерлаков,[183] и вся пошлая розентальская клика не занималась ещё мелкой торговлей галиматьёй, своей убогостью утомляющей терпение почтенной публики. Однако храбрые рыцари уже совершали многочисленные подвиги: Дитрих Бернский, Гильдебранд, рогатый Зигфрид, могучий Ронневарт гонялись за драконами и змеями и побеждали великанов и карликов, в двенадцать раз превосходящих силой человека. Достойный уважения Тейерданк[184] считался тогда высшим идеалом среди героев немецкой прозы; к тому же он был наделён блестящим остроумием, доступным, правда, только самым возвышенным душам — поэтам и мыслителям. Франц не принадлежал ни к одной из этих категорий и поэтому, не зная чем себя занять, либо настраивал лютню и иногда бренчал на ней, либо высовывался из окна и наблюдал за погодой, что, конечно, было таким же пустым занятием, как и труд наших метеорологов. Но в скором времени его склонность к созерцанию получила иную пищу, заполнившую пустое пространство в голове и сердце.
В узком переулке, как раз против его окна, проживала одна почтенная матрона вместе со своей изумительно красивой дочерью. В надежде на лучшие времена, они скромно довольствовались тем, что давала им прялка. Работая день за днём, неутомимые труженицы напряли столько ниток, что ими легко можно было обмотать город Бремен со всеми его валами, рвами и предместьями. Обе, собственно говоря, не были пряхами от рождения. Когда-то они знали лучшие времена и жили в достатке. Отец прелестной Меты имел собственный корабль, который сам грузил и ежегодно водил в Антверпен. Но сильный шторм похоронил в морской пучине и судно, и людей, и ценный груз. Мета в ту пору была ещё ребёнком.
[180]. По преданию, в некоторых местах шутливо провозглашали здравицу: "За здоровье сына старика!"
[181]. Под мозаику.
[182]. Высший дух, по современному — гений — об одном любителе правды из «Монастырской истории» Иоганна Мартина Миллера (Женева, 1780 г.)
[183]. Намёк на появившуюся в те дни книгу И.К.Вецеля (1747–1819), — «Каккерлак или история одного розенкрейцера прошлого столетия».
[184]. Герой рыцарской поэмы, написанной Максимилианом I, в которой он изложил свою жизнь и свои идеалы; вышла в свет в 1517 г.