Страница 104 из 142
Полный стыда и отчаяния, граф покинул двор, не попрощавшись ни с кем, словно посол в предчувствии скорого нарушения мира, и в этом внезапном исчезновении надменного графа политические умники усмотрели предстоящую суровую месть.
Но Лукрецию всё это мало беспокоило. С гордым спокойствием, как паук, затаившийся в центре воздушной паутины, в надежде, что скоро опять какая-нибудь порхающая муха попадёт в расставленные им сети, ожидала она очередную жертву.
Граф Рупрехт Горбатый придерживался морали пословицы: «Обжёгшееся дитя боится огня». Он выбрался из сетей прежде, чем положил на хранение в шкатулку Лукреции своё графство, и она дала ему упорхнуть, не ощипав его крыльев.
Вообще-то корыстолюбие не было свойственно юной фрейлине. Да оно и не могло быть у неё в цветущую весну её жизни, особенно, если вспомнить о наличии у неё солидного запаса золотых яиц. Лукреции доставляли радость не сами сокровища графа, а его готовность приносить их в жертву ради неё. Поэтому ей было нестерпимо обидно выносить ежедневные слухи и упрёки королевы, будто она разорила графа. Лукреция решила избавиться от несправедливо приобретённой маммоны, но так, чтобы этот поступок льстил её самолюбию и принёс ей добрую славу.
На Раммельской горе, близ Гослара, она учредила монастырь для благородных девиц и выделила такую большую сумму на его содержание, с какой мог сравниться только богатый вклад мадам Ментенон и короля Людовика на женский монастырь Сен-Сир, — духовный элизиум в пору их увлечения религией. Таким памятником благочестия даже Лаиса[227] без труда могла бы завоевать право быть причисленной к лику святых. Щедрую учредительницу превозносили, как образец добродетели и кротости. В глазах света Лукреция снова выглядела чистой и безупречной. Сама королева простила ей дурную шутку над её любимцем, хотя и догадывалась, что на монастырь благочестивая разбойница употребила награбленную добычу.
Желая как-то возместить потери разорившегося графа, королева, от имени короля, заготовила дарственную грамоту, которую собиралась послать ему, как только станет известно его местопребывание.
А тем временем граф Ульрих ехал через горы и долины, проклиная обманчивую любовь. Потеряв всякую надежду обрести когда-нибудь своё счастье, он вдруг почувствовал непреодолимую скуку и пресыщенность земной жизнью и, ради спасения души, решил, присоединившись к избранникам вселенной, совершить паломничество к Святому Гробу Господню, а, по возвращении оттуда, скрыться от мира в стенах монастыря. Но, прежде чем граф перешёл границу германского отечества, ему пришлось ещё раз выдержать тяжёлый бой с демоном Амуром, который никак не хотел оставлять его в покое и мучил словно одержимый.
Как ни старался Ульрих забыть Лукрецию, образ гордой красавицы вновь и вновь будил и разжигал его фантазию и всюду следовал за ним по пятам. Разум приказывал Воле ненавидеть неблагодарную, но строптивая подданная восставала против своего повелителя и отказывала ему в повиновении. Разлука, с каждым шагом удаляющая Ульриха от любимой, подливала каплю за каплей масла в пламя любви, не давая ему угаснуть. Прекрасная змея, завладев мыслями рыцаря, казалось, сопровождала его на всём пути печального странствия. Не раз стоял он перед искушением повернуть обратно к египетским котлам с мясом[228] и искать спасение души не на Земле обетованной, а в Госларе. С сердцем, истерзанным жестокой борьбой между миром и Небом, продолжал граф Ульрих своё путешествие, подобно кораблю, плывущему под парусами против ветра.
В таком мучительном состоянии, он бродил в Тирольских горах и почти достиг итальянской границы, недалеко от Ровередо, когда, не встретив пристанища, где можно было бы переночевать, обнаружил, что заблудился в лесу. Граф привязал коня к дереву, а сам, утомлённый не столько трудностями пути, сколько душевной борьбой, прилёг на траву. Утешитель в несчастии, — золотой сон, — скоро сомкнул ему веки и позволил на некоторое время забыть все беды. Вдруг он почувствовал, как чья-то рука, холодная, как рука смерти, коснулась его и начала сильно трясти. Пробудившись от глубокого сна, граф Ульрих увидел склонившуюся над ним тощую старуху, светившую ему в лицо фонарём. От такого неожиданного зрелища мороз пробежал у него по коже. Ему почудилось, что перед ним призрак. Однако мужество не совсем покинуло графа. Он овладел собой и спросил:
— Кто ты, и почему осмелилась нарушить мой покой?
— Я зеленщица синьоры Дотторены, из Падуи. Она живёт недалеко отсюда в своём загородном доме. Синьора послала меня поискать травы и корни, обладающие большой силой, если их собрать в полночный час. Я случайно натолкнулась на вас и приняла за убитого. Чтобы узнать живы ли вы, я вас так сильно и трясла.
Пока старуха говорила, граф совсем пришёл в себя от первого испуга.
— А далеко ли отсюда жилище твоей хозяйки? — спросил он.
— Её дом там, в ближайшей лощине. Я как раз туда иду. Если хотите, можете у неё переночевать, она не откажет вам. Но остерегайтесь оскорбить гостеприимство синьоры Дотторены. У неё прелестная дочь. Своими искрящимися глазами она зажигает сердца мужчин. Мать охраняет девственность синьорины Угеллы, как святыню, и если только заметит, что нескромный гость слишком глубоко заглядывает ей в глаза, тотчас же завораживает его. Она могущественная женщина; ей подвластны силы природы и невидимые духи подлунного мира.
Рыцарь без особого внимания слушал зеленщицу. Ему хотелось только поскорее добраться до уютной постели, где можно было бы хорошо отдохнуть, а остальное его мало заботило. Не мешкая, он взнуздал коня и приготовился следовать за тощей проводницей. Та повела его через заросли кустарника вниз, в живописную долину, по которой протекала быстрая горная речка. По дороге, обсаженной высокими вязами, усталый пилигрим, ведя в поводу коня, достиг калитки сада. Освещённый восходящей луной дом даже издали казался очень красивым.
Старуха открыла калитку, и путник попал в прекрасный сад. Журчащие струи фонтанов освежали душный вечерний воздух. На террасе прогуливались дамы, наслаждаясь приятной прохладой и любуясь луной, особенно приветливой в эту безоблачную летнюю ночь. Зеленщица увидела среди них синьору Дотторену и представила ей приезжего гостя, которого хозяйка дома, догадавшись по вооружению, что это не простой воин, очень любезно встретила. Она провела его в дом и велела слугам принести ужин и освежающие напитки. Во время ужина, при ярком свете восковых свечей, граф имел возможность со всеми удобствами разглядеть синьору и её общество.
Это была женщина среднего возраста и благородной внешности. В её карих глазах угадывались ум и достоинство, а тонкие итальянские губы изящно приоткрывались, когда она что-нибудь говорила своим приятным мелодичным голосом. Дочь синьоры Дотторены, Угелла, являла собой образец совершенной красоты, какую только могла вообразить пылкая фантазия художника. Нежность была во всей её фигуре, а томный взор, как солнечный луч из облаков, пронизывал любую броню, под которой бьётся чувствительное сердце. Свита обеих дам состояла из трёх девушек, подобных грациозным нимфам, окружающим целомудренную Диану на полотне кисти Рафаэля.
Ни один смертный, кроме, разве что, сира Джона Бункеля, — удачливого искателя женщин, открывавшего за каждой отвесной скалой, в каньонах и пещерах гинекей[229] прелестных девушек, — не испытывал такого блаженства, как граф Ульрих Клеттенбергский, так неожиданно переместившийся из своего ночного уединения в незнакомой глуши в место удовольствий, будто специально выбранного для него богами любви. Он почти не верил в волшебство, и всё же, — ночь, одиночество, появление старухи и деревенский дворец, — во всём этом, казалось, было что-то сверхъестественное.
Сначала Ульрих с недоверием присоединился к обществу прелестных дам, но впоследствии, не заметив ничего колдовского в синьоре Дотторене и других обитательницах прекрасной виллы, в душе извинился перед ними за своё подозрение. Он не находил у них никакого другого искусства, кроме искусства любви, — все они владели им с необычайным талантом. Оказанный графу дружеский приём наполнил его душу благоговением перед любезной хозяйкой и её прелестной свитой. Но приятель Амур, как видно, занимавший в этом храме председательствующее место, не имел здесь над ним никакой власти.
[227]. Лаиса — греческая гетера, любовница Алкивиада. Это имя сделалось нарицательным для красивой женщины лёгкого поведения.
[228]. Моисей вывел евреев из Египта, где они жили сытно, но в рабстве, в землю Ханаанскую.
[229]. Гинекей — женская половина в деревенских домах.