Страница 5 из 12
офицеров с просьбою доложить полковому командиру, что ему необходимо переговорить с ним по
секрету от графа. Фон Фрикен подошел к нему и спросил:
— Что надо?
-
У нас в Грузине, ваше высокоблагородие, неблагополучно, — проговорил Шишкин. —
Настасья Федоровна оченно больна.
Фон Фрикен побледнел и, бросившись за Аракчеевым, дрожащим голосом передал ему известие,
привезенное грузинским головой.
Граф вздрогнул, лицо его вдруг как-то исказилось, и он... зарыдал...
Вид плачущего Аракчеева представлял зрелище до того поразительное, что нам всем, людям,
более или менее не расположенным к нему, перенесшим от него много обид и оскорблений,
сделалось, однако ж, как-то не по себе, стало жутко, стало даже жалко его. Нам тяжело было
видеть неподдельное горе этого человека-зверя, не знавшего ни жалости, ни сострадания к своим
подчиненным и подневольным, хладнокровно, не содрогнувшись, подписывавшего смертные
приговоры, — говорю «смертные», так как наказание шпицрутенами через 1000 человек три-
четыре раза — несомненно, та же смертная казнь, только медленная и потому гораздо
мучительнейшая... Только в эту минуту — может быть, в первый раз во всю его жизнь —
проглянула в Аракчееве человеческая сторона, выказалось, что и он не был чужд человеческого
чувства...
-
Нет! она более не существует! — скорее прохрипел, чем проговорил он. — Лошадей! —
крикнул он вслед за тем.
Через пять минут коляска была подана. Аракчеев вскочил в нее, посадил с собою фон Фрикена и
полкового доктора Миллера и понесся марш-маршем. Но в Грузине Аракчеев не поехал: он послал
туда фон Фрикена и Миллера, а сам остался в селе Пшеничище, у помещика Путятинаxv[xv], в семи
верстах от Грузина.
Фон Фрикен и Миллер, прибыв на место преступления, сейчас же распорядились заковать по
рукам и по ногам всех дворовых людей графа, без разбора, как причастных, так и непричастных
роковому делу. Аракчеев приехал домой только к вечеру и немедленно потребовал к себе злодеев,
которые и были приведены к нему в цепях.
По словам доктора Миллера, неистовству этого человека, потерявшего женщину, к которой он, как
известно, был искренно привязан, не было меры. Оборвав борты сюртука и обнажив грудь, он
бегал по комнате и кричал: «Режь меня, коли, злодей!» — и наконец упал без чувств.
Пока все это происходило в Грузине, бедный Симков оставался в арестантской, ключ от которой
Аракчеев взял с собою. В самом разгаре драмы, последовавшей за убийством Настасьи
Федоровны, никто, разумеется, не решился подступить к обезумевшему от горя графу и спросить
его, как быть с арестованным инженерным капитаном; ближайшие власти сами уже решились
сломать замок и освободить его из-под ареста, а также дали возможность и другим арестантам
удовлетворить необходимым естественным потребностям.
Здесь кстати будет заметить, что помещенные в «Русской старине» (изд. 1872 г., т. VI, стр. 225—
242; 547—558) воспоминания об Аракчееве почтенного и многоуважаемого доктора Ивана
Исааковича Европеусаxvi[xvi], пользовавшегося особенным уважением и любовью общества
офицеров гренадерского графа Аракчеева и короля Прусского полков, грешат несколько, так
сказать, в топографическом отношении. В статье этой, между прочим, сказано, что известие об
убийстве Настасьи Федоровны достигло Аракчеева тогда, когда он был в Прусском полку.
Присутствуя лично при том моменте, когда фон Фрикен докладывал графу об опасной болезни его
любовницы, и будучи свидетелем отчаяния Аракчеева при этом известии, я думаю, что
почтеннейший Иван Исаакович, по давнему времени, ошибся в определении места. Это случилось
именно в расположении гренадерского графа Аракчеева полка: история арестования капитана
Симкова в солдатской арестантской и ключ от двери этой арестантской, оставшийся в кармане
Аракчеева, могут служить подтверждением приведенного мною рассказа.
Мщение Аракчеева убийцам его друга было беспощадно. Целые реки крови пролиты были в
память погибшей графской любовницы и в назидание дворовых и крестьян чуть ли не всей
Новгородской губернии. Описывать подробно все кровавые сцены, происходившие тогда на
берегах Волхова, сцены, которых я, к моему несчастию, был невольным свидетелем, я не берусь,
не желая возмущать чувство человечности в моих читателях; да мне и самому слишком тяжело
было бы переживать те ощущения, какие я тогда испытывал. Скажу только несколько слов о той
обстановке этих казней, какую ревнивые исполнители воли всемогущего временщика постарались
придать кровавому мщению его за смерть возлюбленной.
В октябре или ноябре месяце 1825 года — хорошо теперь не упомню — приказом по полку наша
рота назначена была к походу в село Грузине. Рота приведена была на военное положение, людям
розданы были боевые патроны, по 60 на человека, и мы отправились в резиденцию Аракчеева,
куда к этому времени привезены были из Новгорода и преступники. На другой день назначена
была самая казнь правому и виноватому, без разбора.
Местом казни была избрана обширная поляна по дороге из деревни Палички в село Грузино,
против колоннады церкви св. Андрея Первозванного. В 9 часов утра рота наша вышла с квартир и
оцепила лобное место. Сзади цепи солдат стояли собранные почти со всего поселения крестьяне
с женами и детьми, всего около четырех тысяч человек. Посредине оцепленного пространства
врыт был станок, по обеим сторонам которого, по случаю холодного времени, горели огни, а около
них прогуливались в ожидании дела заплечные мастера, то и дело прикладывавшиеся к огромной
бутыли с водкою, поставленной со стаканом около станка, Распорядители казнью нашли,
вероятно, необходимым обеспечить сердце палачей от опасности воспламениться тою искрою,
которая зовется человечностью, и хотели залить в них вином всякое чувство сострадания к
несчастным преступникам. А между тем большинство этих «преступников» и даже сам убийца
заслуживали несравненно большего участия, чем все эти клевреты Аракчеева, проливавшие
горькие слезы о погибшей варваре-женщине...
Но набросим, читатель, покров на то, что происходило потом на этих мирных полях. Мне,
невольному свидетелю казни, при воспоминании об этой трагедии и теперь еще слышатся резкие
свистящие звуки ударов кнута, страшные стоны и крики истязуемых и какой-то глухой,
подавленный вздох тысячной толпы народа, в назидание которого совершались эти
истязанияxvii[xvi ]...
Время Аракчеева было время железное, мрачное по своей жестокости. Чуть ли не вся Россия
стоном стонала под ударами. Били в войсках, в школах, в городах и деревнях, на торговых
площадях и в конюшнях, били и в семьях, считая битье какою-то необходимою наукою-учением. В
то время действительно, кажется, верили, что один битый стоит двух небитых и что вернейшим
средством не только против всякого заблуждения и шалости, но даже и против глупости, чуть ли не
идиотизма было битье. Вероятно, вследствие этого убеждения палка гуляла и по старому, и по
малому, не щадя ни слабости детского возраста, ни седины старости, ни женской стыдливости.
В поселенных войсках битье процветало в особенности, обратилось в действительную науку и
даже выработало особых экспертов по этой части. Аракчеев, конечно, знал об этом, и потому,
вероятно, командир нашего полка, Федор Карлович фон Фрикен, прозванный солдатами Федором
Кулаковым, и пользовался особенною его благосклонностью.
Если кто-либо из дворовых людей Аракчеева имел несчастие провиниться в чем-нибудь, граф
обыкновенно писал нашему полковому командиру такую записку: «Препровождаемого при сем
Федота Аксенова прогнать через пятьсот человек один раз, поручив исполнение этого майорам