Земля вращается со скрипом (сборник)

Я минут десять рассматривал себя в зеркале.

То ли Зощенко, то ли Булгаков, а скорее всего Борис Пас­тернак утверждал, что сказать о себе: я, мол, писатель - это ужасно нескромно. Почти так же нескромно, как мужчине го­ворить о себе: я - красивый. Доля истины в этом замечании безусловно присутствует. Но я, глядя на себя в зеркало, веду себя нескромно вдвойне, я говорю:

- Я красивый писатель.

31.

После церемонии состоялся банкет. Вся эта богема и творческая интеллигенция с такой жадностью налетела на алкоголь и закуску, что стало ясно, половина этих людей приперлась исключительно ради этого. Я, как и знаменитая Рина Дубина, занял третье место. Только она в номинации «Крупная проза». Мы получили по диплому и по конверту с премией в размере двух с половиной тысяч долларов.

Рина Дубина - маленькая полненькая еврейка - оказалась разговорчивой, улыбчивой, с отличным чувством юмора. Диплом ей должен был вручать Александр Архангельский. Он не явился. Вернее сильно опоздал. Его пришлось заме­нить.

Когда Дубину наградили и дали ей слово, она прежде все­го сказала:

- Однако каков антисемит - Архангельский!

Обошедший Дубину Андрей Иванов - тихий толстенький паренек в очках. Полагаю, очки он носит для солидности. Ему тридцать семь лет, но выглядит непростительно молодо.

Я бы не смог быть Ивановым, - сказал я ему. – Ивановых слишком много. И среди них немало знаменитых. Почему ты не взял псевдоним?

У меня был псевдоним. Бабочкин. Но мой первый роман издали под моей настоящей фамилией, проигнорировав псевдоним.

Беседовал с издателем Шишкиным, братом какого-то «ве­ликого Шишкина-прозаика». Все его знают. Брата. Все его славят, восхищаются им. Я же помалкиваю. Я не читал.

Когда спросили, я так и ответил, не читал, мол.

- Я тоже его не читал, - усмехаясь, ответил брат «самого Шишкина».

Он много критиковал брата. Говорил, отдает ему должное лишь как талантливому стилисту. Но, думаю, он лукавил. Он горд. Ему приятна популярность брата. Но в лучах славы брата он не желает теряться. Сам он, кстати, поэт.

Меньше всего мы общались с Александром Барановым. Наверно оттого, что мы земляки. Он поэт. А поэтам сейчас тяжело. Не до них сейчас. А им не до нас. Но он еще и глав­ный редактор популярного журнала. А стало быть, немнож­ко бизнесмен. Деловой человек. И эта парадоксальность ме­ня настораживает. Ибо двум богам служить нельзя. Поэтому я считаю, что он какой-то ненастоящий поэт. Вроде Некра­сова.

Примерно на эту же тему зацепились, чуть выпив, Иванов и Шишкин. Но Шишкин держался противоположной пози­ции. Он укорял Иванова.

- Собираешься жить исключительно на литературные заработки? Такое удается одному из сотни, а то и тысячи.

Нет, братец, брось этот романтически-идеалистический бред: «я писатель, я творец, лучше я с голоду умру, но писать не брошу».

Он указал на меня:

- Вон бери пример с этого босяка. Он и в театре работает, и на радио. А пишет в свободное от работы время.

Я не стал его разочаровывать, я просто молчал. Он продолжал:

Чехов и тот признавался: «Медицина - моя жена, а лите­ратура - любовница».

А не наоборот?

Да не важно! - Шишкин взмахнул рукой, как дирижер за мгновение до вступления оркестра. - Вы сейчас на коне! Вы лауреаты! На руках дипломы, вокруг видеокамеры, в душе соловьиная трель... Но завтра! От силы послезавтра о вас уже никто не вспомнит! И придется начинать все сначала.

Ну почему? - улыбнулся Иванов. - У меня сейчас десять тысяч. А на следующий год я, может, снова получу первую премию.

Не получишь, - отрезал Шишкин. - Я уже знаю, кто по­лучит ее на следующий год.

Кто? - спросил Иванов.

Да и я - чего скрывать - затаил дыхание.

- Мой брат, - ответил Шишкин и громко так расхохотал­ся. - Он шедевральный роман написал. Это вам не «Венерин волос». Эта штучка будет посильнее Фауста.

Тут Иванов принялся восхвалять этот самый «Венерин во­лос», и мне стало скучно. Я ведь не читал. Ну что я могу поделать.

32.

Состоялся у меня разговор и с моим основным соперни­ком Алишером Новиязовым. Хвалил мою повесть. И хотя я не больно-то сильно (сам удивляюсь) расстроился из-за того, что занял третье место (даже не второе, его почему-то вообще не присуждали), -успокаивал.

- Ты не горюй, брат, - говорил он. - Ты еще молодой. У те­бя еще будет столько этих премий.

Он был слегка подшофе. Приглашал выпить и меня, но я отказался, сказал, что в завязке.

А я, - сообщил он, - в полной развязке. Я в крутом пике.

Бывает.

Я должен был получить первую премию, - сказал он. -Жена, провожая, грозила: «Только попробуй не выиграть де­сять тысяч бакинских - лучше не возвращайся».

А надо тебе заметить, десять тысяч для Киргизии - деньги немалые. Я-то киргиз наполовину, мать у меня русская. А жена полная киргизка. И полная моя противоположность. Работает дикторшей на телевидении. Миниатюрная, глаза узкие, лицо, как блин. Я называю ее: «моя Йоко Оно». Пойдем, выпьем?

Я снова отказался. Он уговаривал, а я упирался. Наконец сошлись на том, что он будет пить сам, а я буду его морально поддерживать, сидя напротив.

Он пил и болтал. Я слушал.

Нас было трое - он, латышский поэт с русской фамилией Тимофеев и я.

- В своем письме, - говорил Алишер, - в литературе мы должны отталкиваться от корней, от своей земли.

Он с брезгливым презрением посмотрел на Тимофеева:

- От Латвии не оттолкнешься, она маленькая. – Перевел взгляд на меня. - Украина большая. Как Азия. Надо любить свои корни. Или ненавидеть. Вот я живу в Азии и ненавижу ее отсталость, дикость, рефлексию... Ненавижу, и эти нена­висть и нетерпимость к ее недостаткам питают меня.

-Так переезжай в Москву, - сказал я. - Ненавидеть можно и на расстоянии.

Нет, - от покачал головой, - это любить можно на рас­стоянии, а чтобы ненавидеть, надо ежедневно сталкиваться лицом к лицу.

Согласен.

Потом он снова стал меня хвалить.

- Я читал твою повесть. Мне понравилось. На тринадца­той главе я так смеялся, что аж охрип. Божусь.

Он пил и хвалил. И с каждой рюмкой его похвала набира­ла силу. Сначала я был талантливым. На шестой рюмке он признался мне, что я гений. А выпив девятую, воскликнул:

- Ты - светоч русской словесности!

Я понял, что пора закругляться.

На следующий день мы встретились на завтраке в ресто­ране. У него, естественно, было похмелье. Но Алишер дер­жался молодцом и даже шутил.

Вновь затронули тему переезда.

Я, - сказал он, - российский гражданин. Но жить хочу там, у себя.

Почему? - спрашиваю.

Там проститутки дешевле. Здесь они стоят пятьсот в среднем, а дома - пятьдесят.

Да, это аргумент.

Ты когда улетаешь?

В двенадцать. Почти через два часа.

Жаль. Еще бы общались.

Он заказал третий бокал пива. Глаза излучали грусть.

Держись, брат, - сказал я ему.

И ты.

Расстались мы тепло, довольные общением и знакомст­вом.

Такси мчало меня в аэропорт. Из радиолы неслись звуки аргентинского танго.

Завибрировал телефон.

-Да.

Голос Одри:

Когда ты будешь?

Часам к пяти.

В Киеве холодно и дождь. А в Москве?

В Москве сухо и тепло. Потому что здесь я - светоч рус­ской словесности.

Таксист с подозрением посмотрел на меня через зеркало заднего обзора.

Я улыбнулся навстречу его взгляду.

- Мы тебя ждем, - сказала Одри.

-Я еду.

Приятно, когда тебя ждут.

33.

Вечеринка в самом разгаре. Участвуют, вместе со мной, восемь человек: Одри, Седой, Прометей, Вдова, Чичиков и Полковник. Восьмой Михаил Николаевич. Он ушел от жены. Объяснил свой уход так:

- Сидя перед т-телевизором, по вечерам, Люська обожает жрать всякие хрустящие гадости: орехи, чипсы, с-сухарики и прочее... Этот к-кроличий хруст меня раздражает, и я скрываюсь на кухне или в т-туалете. Сижу там, читаю газе­ту. Не стоит срываться на б-бедняжке по пустякам. Так гово­рю я себе. Надо быть т-терпимей. Т-терпеть уже не долго. Она уже не молода. Скоро у нее выпадут п-последние зубы, а на вставные я ей не дам. П-пусть переходит на кашку. Шам­кать кашицу перед дурацким телевизором - и п-полезнее и тише.