Земля вращается со скрипом (сборник)

Так что же мне сложно, что ли, прогнуться перед таким

человеком?

У меня есть предложение!

Компромиссное?

Естественно. Значит так, никто никого не выгоняет и все остается как прежде. Даже лучше. Потому что после паде­ния я обычно прилагаю двойные усилия.

По-твоему, это компромисс?

По-моему, это больше, чем компромисс, это компромис­сна Николай Анатольевич, давайте будем откровенны. Кар­манцева очень много делает для нашего театра в финансо­вом смысле. А я в творческом. Представьте, что мы завод. Вы директор, я мастер. В тот день наш завод выпустил некачест­венную бракованную продукцию. По моей вине. Но уволь­нять из-за этого меня, мастера, на котором держится все производство вашего завода, - глупо.

- А почему ты допустил выход бракованной продукции? - криво улыбнулся Анатольевич.

- Потому что я тоже завод. Случилась авария.

Дуче обиженно выпятил губы и отвернулся к окну.

- Не понимаю, - глухо проговорил он после паузы, - за что у тебя ко мне такое отношение. Я не заслужил твоего неува­жения.

У меня сжалось сердце.

Николай Анатольевич! Я уважаю вас, честно.

Ты позволяешь себе шутить надо мной при новичках!

Но я же не за глаза. И не со зла, клянусь! «Я в чудаках иному чуду, раз посмеюсь, потом забуду...»

Я знаю. Но ты подрываешь мой авторитет.

Анатолич, вы всегда верили в меня. Когда я пять лет на­ зад вновь начал употреблять, никто не понял меня, все от­вернулись... Вы единственный, кто поверил, что я справ­люсь. Я потерял семью. Я ушел на два месяца. И зализав ра­ны, вернулся. Жалкий, нищий, забытый и презираемый все­ми. .. Вы приняли меня, как отец принимает сына, и окунули с головой в работу. Это именно то, что мне нужно: побольше работы. Когда много работаешь, то ни о чем уже не думаешь.

Я понимаю, что подвел вас. Но это не из-за дурного отно­шения к вам. Ведь этим я себя наказываю. Вам нужно пуб­личное бичевание? Давайте скажем, что вы отныне станете бить рублем. Многих это порадует и успокоит.

- Ну хорошо! - Дуче откинулся на спинку кресла. - Я не бу­ду, как говорит Волошук, рубать шашкой. Но предупреждаю, незаменимых у нас нет. Трудно, но можно. Людей хватает.

Каждый по рольке возьмет - справимся. Сам понимаешь, на твои роли желающих много.

Глава двадцатая

После спектакля

(продолжение)

Когда мы допили вторую и направились ко входу в метро­политен, то выяснилось, что уже довольно поздно - час двад­цать пять.

Тогда мы берем по бутылочке пива и решаем идти пеш­ком. Но куда? Мне на левый берег, а ему в Вышгород.

Идем пока в центр, - говорит Седой.

Правильно, - говорю. - А там словим тачку.

В чем логика - хрен поймешь. Почему нельзя словить ма­шину прямо здесь? Но Танелюка беспокоит другое:

- Так ведь денег больше нет.

Была бы цель, - говорю, - а средства будут.

Однако Седой хоть и пьяный, но волнуется:

Э-э, только ничего противозаконного!

- Не тревожься. Вот уже лет шесть, как я не нарушаю ни­

каких законов, кроме сухого.

Слегка пошатываясь, мы бредем против ветра, изредка замедляя шаг, чтобы приложиться к горлышку бутылки и сделать пару глотков холодного пивка.

Снова стал накрапывать дождь.

Ну и погодка, - ворчит Танелюк. - А в прогнозе врали, никаких осадков.

Правда?

- Говорили только «повышенная влажность».

-Та, эка важность - влажность.

-Точно.

По дороге нам попадается скамейка под густыми кронами деревьев. Мы присаживаемся.

-Так, может, тебе сегодня не ехать к Джульке?

Не могу. Я обещал. Мы вынуждены помириться.

Вынуждены? Изумительно.

Мы допиваем пиво и закуриваем.

Что сейчас пишешь?

Да так, пародию на американские детективы прошлого века.

Вот опять хиханьки-хаханьки. Пародии-перепародии... Ты как писатель должен критиковать, осуждать и порицать современную действительность.

Не вижу смысла.

Танелюк каким-то тупым и сползающим книзу взглядом смотрит на меня.

- Ты не желаешь быть порицателем?

Я отрицательно качаю головой:

-Желаю оставаться созерцателем... м-да...

-Тогда, - старательно выговаривает Седой каждое слово, -тогда я пошел отолью, а ты созиц... созерцай.

Он отходит в сторону, а я достаю телефон и звоню своей бывшей жене. Она не удивляется столь позднему звонку, хотя мы пять лет не виделись и почти год как не разговаривали.

Она задает дежурный вопрос о делах.

Да хреново все! - отвечаю. - Марина дома пьет с кумой, товарищ спешит на примирение с полубезумной женой... Я один, все тонет в фарисействе...

Чего звонишь?

Ну, как тебе сказать... «Мне скучно, бес».

Без чего?

Забудь.

Если тебе интересно, я вышла замуж.

Мне интересно - зачем?

Зачем я вышла замуж?

Нет, зачем ты мне об этом рассказываешь.

Чтобы знал.

Я знаю. Но ты сама когда-то говорила, что я эгоист. Я интересуюсь исключительно собой. Хорошо. Как живешь?

Превосходно. - Я меняю голос и допускаю легкий ак­цент:

- «Хороший дом, хорошая жена... Что еще нужно чело­веку, чтобы встретить старость?»

Я слышала, вышла книга твоих рассказов.

Да, я умею делать не только детей.

Хорошие рассказы?

Дурацкий вопрос. Не вижу никакого смысла писать плохие.

Читала я одну твою вещицу в журнале. «Хулиганы», ка­жется.

-Ну и?

Как обычно. Суховато. Я понимаю, конечно, лапидар­ный стиль, сжатость изложения, но все-таки сухо.

Сойдет, - говорю. - У тебя что нового?

Беременна.

Опять? Оно тебе надо!

-А что?

Зачем плодить нищету?

А ты стал злым.

Да, я совершенствуюсь.

Прекрати.

Как дети?

Здоровы.

Ты получила деньги, я выслал в субботу.

Спасибо.

Возвращается Седой. Усаживается рядом.

- Ладно, - говорю я в трубку, - извини, что побеспокоил.

Спокойной ночи.

Зачем, спрашивается, звонил? Чего хотел?

Мартини будешь? - неожиданно спрашивает Седой и вынимает из внутреннего кармана своей «какашечной» курт­ки бутылку.

Любопытно.

Джульке нес.

Сейчас расплачусь.

Бахнем и почапаем к тебе.

- Безусловно.

Мы снова принимаемся пить, курить и беседовать. Но все это мы делаем теперь медленно и неловко. Расхлябанно.

-Тебе какие бабы больше... импонируют? - ни с того ни с сего интересуется он.

Разные.

Но ведь должно быть нечто общее...

-Да, наверное... должно... Но ничего подобного...

- А вообще?

-Не знаю... Не думал.

Как можно не думать о бабах?

Ну не о том, что их объединяет.

Устал я от баб...

Отдыхай.

«Сейчас бы супчику, да с потрошками!»

- Я ценю женщин порядочных.

Таких почти нет.

Тем они ценнее.

Мы уже бесповоротно пьяны. Пьяны настолько, что Танелюк умудряется прикурить сигарету со стороны фильтра и заметить это, лишь выкурив ее до половины. Он начинает пить и сидя пританцовывать: - По улице Марата-а, мы шли толпой лохматой...

Я же пытаюсь втолковать ему какую-то ободранную вре­менем истину.

Лучше плохо жить, чем хорошо существовать.

Не-ет, - протяжно возражает он. - Раз счастье невозможно, хочу покоя. Элементарно.

Не рано ли?

Танелюк наклоняется ко мне и шепчет:

- А ты когда-нибудь по улице Марата... шел толпой лохматой?

-Нет.

А я шел. И не единожды.

Не единожды... То есть многажды.

Чего?

Идем, - говорю, - домой.

Внезапно Седой принимается плакать: