Влюбленная Пион

Ночью, когда свет луны, проникающей сквозь бам­буковые листья, падал на шелковое белье моей посте­ли, я погружалась в мрачные мысли. Иногда я вставала, перешагивала через Шао и подходила к комоду, где хра­нила ветку ивы, которую дал мне мой поэт в последний вечер, проведенный вместе. Проходили недели, листья один за другим опадали, и наконец у меня не осталось ничего, кроме голого прутика. Мое бедное сердце про­мокло от слез.

Со временем я научилась лучше играть на цитре, за­помнила все правила и полюбила вышивание. Спустя два месяца после начала моего заточения Третья тетя объявила: «Ты готова к тому, чтобы сделать туфли для своей свекрови».

Каждая невеста вышивает туфли в знак почтения к будущим родственникам, и я многие годы страшилась этого, зная, что вышивка сразу выдаст свекрови все мои недостатки. Теперь мне было еще страшнее. Да, я мно­гому научилась и уже не опозорю себя и свою семью сво­ими неумелыми стежками, но я ничего не чувствовала к этой женщине и не хотела доставить ей удовольствие. Я пыталась представить, что шью туфли для матери мо­его поэта. Что еще я могла сделать, чтобы защитить себя? Ведь мое положение было совершенно безнадежно... Мою свекровь звали так же, как меня — Пион, — и по­тому я решила использовать одноименный узор. Его было сложнее всего нарисовать или вышить. Каждый лепесток и листок требовали многих часов работы, и через месяц туфли были готовы. Я взяла в руки пару ту­фель и показала их Третьей тете.

— Само совершенство! — воскликнула она. И это были не просто слова. Я не использовала вместо ниток свои волосы, как это делала она, чтобы рисунок стал более воздушным, но туфли были хороши со всех сто­рон. — Можешь завернуть их.

В девятый день девятого месяца мы чтим память Пур­пурной девы*. Ее свекровь очень дурно обращалась с ней и заставляла каждый день чистить уборную, и в конце концов девушка повесилась в ней. В этот самый день дверь в мою комнату открылась, и в нее вошла моя мать. Я низ­ко поклонилась, чтобы выразить свое почтение, а затем выпрямилась, сжав перед собой руки и опустив глаза.

— Вааа! Ты выглядишь... — Удивление в ее голосе за­ставило меня взглянуть на нее. Должно быть, она рас­сердилась на меня, потому что ее лицо болезненно ис­казилось. Но она в совершенстве овладела искусством скрывать свои чувства, и вскоре оно приняло безмятеж­ное выражение. — Прибыли последние подарки от бу­дущих родственников. Наверное, тебе хочется посмот­реть на них, прежде чем их уберут. Я надеюсь, что ты...

— Не беспокойся, мама. Я изменилась.

— Я вижу, — ответила она, но я не уловила в ее голосе радости. Скорее, в ее тоне слышалось беспокойство. — Пойдем, посмотришь на подарки. А потом я хочу, что­бы ты присоединилась к нам за завтраком.

Я вышла из комнаты, натянувшись, как струна, на которую, словно бусины, были нанизаны мои чувства: одиночество, отчаяние и непоколебимая любовь к мое­му поэту. Я уже научилась изливать свое горе в беззвуч­ных вздохах.

Я на почтительном расстоянии последовала за мате­рью в покои для сидения. Подарки — часть выкупа за невесту — принесли в наш дом в лакированных ящиках, похожих на стеклянные гробы. Моя семья получила обычные подарки: шелка и парчу, золото и драгоценно­сти, фарфоровую и керамическую посуду, пирожные и клепки, бутылки с вином и жареную свинину. Некото­рые из этих вещей предназначались мне, другие оста­нутся в сундуках моего отца. Моим дядям прислали большие связки серебра. Это было осязаемое свидетель­ство того, что моя свадьба состоится — и очень скоро. Я сжала пальцами переносицу, чтобы не заплакать. Ког­да мне удалось совладать с эмоциями, я изобразила на лице довольную улыбку. Меня выпустили из комнаты, и мама будет строго следить за тем, чтобы я вела себя безупречно. Мне нужно быть настороже.

Мой взгляд упал на сверток, упакованный в красный шелк. Я вопросительно посмотрела на мать, и она кивну­ла в знак разрешения. Я развернула мягкие складки. Внут­ри находилось издание «Пионовой беседки». Два тома. Это был единственный экземпляр, которого у меня не было, — произведение было опубликовано в типографии, принадлежащей самому Тан Сяньцзу. Я взяла в руки за­писку, приложенную к подарку. «Дорогая Тун, я с нетерпе­нием жду того, как мы будем засиживаться допоздна вече­рами, попивая чай и беседуя об опере». Внизу была подпись моей будущей невестки. Она уже жила в доме семьи У. Все подарки, составляющие выкуп за невесту, были пре­красны, но этот подарок подсказал мне, что в женских покоях семьи У найдется по крайней мере один человек, с которым я смогу подружиться.

— Можно мне взять это? — спросила я у матери.

Она нахмурилась, и я подумала, что она мне откажет.

— Отнеси книги в комнату, а затем сразу же отправ­ляйся в Весеннюю беседку. Тебе нужно поесть.

Я прижала их к своей груди и медленно побрела к своей комнате. Там я положила их на кровать. Затем, повинуясь приказу матери, я направилась в Весеннюю беседку.

Я сидела взаперти два месяца и теперь смотрела на комнату и тех, кто в ней присутствовал, новыми глазами. Как обычно, я чувствовала кипящее напряжение между моими тетями, кузинами, матерью и теми женщинами и девушками, кого не было среди нас сегодня утром, — на­ложницами и их дочерьми. Но меня так долго не было среди них, что я видела и ощущала и подводное течение, которого не замечала раньше. Каждая женщина должна забеременеть за свою жизнь хотя бы десять раз. Но жен­щины в усадьбе семьи Чэнь беременели с трудом, а когда им это удавалось, они никак не могли родить сына. Не­способность родить сына довлела над ними. Наложни­цы должны были спасти нашу умирающую семейную линию, но, несмотря на то что мы кормили, одевали их и давали им приют, ни одна из них не родила мальчика. Им не было позволено завтракать вместе с нами, но тем не менее они все равно были рядом с нами.

Мои сестры стали относиться ко мне по-другому. Ракита, виновная в том, что меня заточили в комнате, предложила мне попробовать клецки и даже положила их мне на тарелку своими палочками. Лотос налила мне чаю и настояла на том, чтобы я попробовала рисовую кашу из ее миски, которую она приправила соленой рыбой и моллюсками. Мои тети подошли к нашему сто­лу и, улыбаясь, приветствовали меня и попросили меня поесть хорошенько. Но я не съела ни кусочка. Я не при­коснулась даже к пельменям с начинкой из сладких бо­бов, которые Шао принесла мне со стола моей матери.

Когда завтрак закончился, мы направились в зал Цве­тущего Лотоса. Женщины разбились на маленькие груп­пки: кто-то занимался вышивкой, кто-то рисованием и каллиграфией, кто-то читал стихи. Появились налож­ницы: они целовали меня, предлагали угощение и щи­пали за щеки, чтобы они порозовели. Только две налож­ницы моего дедушки были еще живы, но они уже были совсем старыми. Пудра на их лицах только подчеркива­ла морщины. Украшения в волосах не делали их моло­же, напротив, из-за них седые волосы становились за­метнее. Их талии расплылись. И только их ступни были такими же маленькими и прекрасными, как в те ночи, когда мой дедушка освобождал свой ум, сжимая в руках эти крошечные ножки.

— С каждым днем ты все больше становишься похо­жей на свою бабушку, — сказала дедушкина любимица.

— Ты такая же добрая и спокойная, как она, — доба­вила другая.

— Не хочешь ли ты заняться с нами вышивкой? — продолжила первая наложница. — Или найди себе дру­гое развлечение. Мы составим тебе компанию, что бы ты ни выбрала. Ведь, в конце концов, все женщины в этой комнате сестры. Когда мы прятались от маньчжу­ров в Янчжоу, твоя бабушка часто это повторяла.

— Она наблюдает за тобой из мира мертвых, — с по­добострастным видом сказала младшая наложница. — Мы приносили ей подарки от твоего имени.

После долгих недель, проведенных в одиночестве, болтовня, беспокойство и зависть, замаскированные под занятия вышивкой, каллиграфией и чтение стихов, вдруг открыли моему взгляду мелочность и злобу жен­щин, живущих в усадьбе семьи Чэнь.

Я чувствовала, что готова заплакать от напряжения: я хотела быть хорошей дочерью, но мне приходилось слушать их и защищаться от их фальшивого участия. И я понимала, что это и есть моя жизнь.