Подполье на передовой

Сперанский, злясь на себя, на Кроликова, на Крамера, не давшего отпора шефу, срывал ярость на своих агентах, вызванных для поисков "попа". Отведя душу, Сперанский немного успокоился и собрался было просмотреть протокол допроса Полова, где, как ему помнится, промелькнуло имя "Степан", но тут позвонил Кроликов и вызвал к себе.

Не поднимая головы, словно занятый чтением какой-то бумаги, лежавшей на столе, шеф резко потребовал:

- Сведения о побеге жандармов!

- Не понял вас, Анатолий Григорьевич, - растерянно проговорил Сперанский, против обыкновения стоя навытяжку.

- Гофман спрашивает, кто дал сведения о побеге жандармов? Твоя инициатива - сам и расхлебывай.

- Но ведь я говорил, что это...

- Я не знаю, что ты говорил и кому говорил. И знать не хочу! Гофман торопится, гестапо выезжает в Натухаевку. Он ждет тебя через пятнадцать минут. Пять уже прошло. Да смотри у меня: не ляпай насчет Авдеева. Тебе же хуже будет.

Потом был допрос Голотько. Затем поиски Валентины, которой не оказалось дома, и унизительная процедура обещаний, заверений и клятв, что он лично займется ее поисками. Когда он вышел из гестапо, на улице его ожидала Голотько. Избитая, зареванная и разъяренная, она бросилась к нему, плюнула ему в лицо. Он не рискнул стрелять у ворот гестапо, и вынужден был удирать от этой взбесившейся бабы.

Вечером нашли "попа". Обросшего серой щетиной, полубезумного от пьянства, его приволокли к Сперанскому. Никакие слова на него не дёйствовали. И только появление Саркисова с плетью мгновенно протрезвило его и вернуло рассудок. Только тогда удалось ему втолковать, что от него требуется. "Поп" начал клясться и божиться, что никакого Авдеева не видел и не знает, что он больной старый человек, что он ни во что не хочет вмешиваться и пусть ему дадут спокойно умереть. Пришлось кивнуть Саркисову, и тот, хищно оскалившись, опустил на вздрагивающую жирную спину агента плеть. Повторять не пришлось. "Поп" сразу все вспомнил. Через четверть часа он ушел на поиски Авдеева.

Еще через час снова вызвал Гофман для опознания трупа. Сперанский, Кроликов и Крамер растерянно молчали, рассматривая изуродованное пытками тело: Первым отрицательно затряс головой Кроликов. Гофман перевел взгляд на Сперанского. Тот поспешно ответил:

- Никак нет. Не знаю.

С Крамером Гофман только обменялся взглядами.

- Шлехт. Плехо, - вздохнув, сказал шеф гестапо. - Это есть партизан. Это есть Базаркин. Он знал о побеге жандарм. Он сказал об этом один девка. Абер он есть хитрый. Он умирал после один разговор с Михель. Поэтому я не успел узнать, кто есть эта девка. Я не имею время. Я имею ехать. Вы будете узнать и доложить мне Натухаевка. Видерзеен! Документы этот дело здесь. - Он передал Кроликову пакет и встал из-за стола. - Хайль Гитлер!

- Хайль, - вразнобой ответили полицейские и поспешили вон из этого забрызганного кровью помещения.

Не успел Сперанский дочитать до конца показания Щекочихиной, как доложили, что к нему просится на прием "молодая, интересная фрау" и что у нее якобы важное дело к нему.

В кабинет вплыла разодетая молодая женщина. Она подошла к столу и без приглашения опустилась в кресло.

На мгновение закрыла глаза. "А может, зря пришла? - мелькнула мысль. - Все равно немцы уже бегут. Может, не говорить?" Но тут же появилась другая мысль: "Нет, не зря. Пусть знает эта Азка... Посмотрим, кто тварь". Женщина открыла глаза, взглянула на Сперанского и, заискивающе улыбнувшись, сказала:

- Я Демченко, Екатерина Демченко. А вообще меня зовут Китти.

Начальник политического сыска внимательно рассматривал дочь Бабкина.

- Я, господин начальник, насчет соседей. Островерховых. Хоть отец и говорит, что мало фактов, но я чувствую: путаются с партизанами. В общем... Родственники... Сестры... А я говорю: врут! Я же вижу...

Бабкина-Демченко замолчала. Сперанского будто подменили. Он вскочил, налил в стакан воды, галантно подал его женщине.

- Успокойтесь, фрау! Вот так. Теперь давайте по порядку.

...Вечером Саркисов и Долинец отправились в засаду на Лесовую улицу. А полчаса спустя в полицию прибежал "поп" с известием, что видел Авдеева. Пришлось поднимать по тревоге целый взвод и посылать его на оцепление указанного "попом" квартала.

Татьяна Федоровна Растригина успела обежать чуть ли не полгорода, оповещая подпольщиков о том, что надо к часу ночи собраться на квартире Семикиных и что приказано взять самые необходимые вещи, так как предстоит поход в горы. К вечеру почти все были оповещены. Усталая, Татьяна Федоровна присела отдохнуть. Только теперь она с ужасом вспомнила, что не успела предупредить своего Петю и Борю Островерхова. Азу она застала дома, а Бориса не было. Конечно, можно было надеяться, что если он появится дома, то Аза его заберет на явку. А если уже ушла, а Борис только вернулся? Ведь Степан Григорьевич так просил ее на прощание: "Пожалуйста, Федоровна, постарайся Борису сказать. А то он редко дома бывает. Как бы не остался..."

Растригина бросилась к Семикиным узнать, нет ли там ее хлопцев. Но там их не оказалось. Татьяна Федоровна вспомнила адрес одного Петиного товарища и отправилась туда.

...После ухода отца, уничтожившего самые важные документы, Аза еще раз тщательно, осмотрела комнату, подобрала и сожгла обрывки бумаги, еще раз проверила дорожный узелок: надо было позаботиться и об отце, и о Борьке. Кстати, где же Борька? И сколько его ждать? А мне здесь сидеть нельзя. Вдруг он уже там? А все будут из-за меня волноваться, еще придется кого-то посылать ко мне. Нет, пойду. Она накинула платок, подхватила узелок и решительно открыла дверь в темный коридор. И в тот же миг кто-то схватил ее и зажал рот. Азу втащили в комнату, бросили на пол, вывернули руки и связали их за спиной, рот заткнули какой-то тряпкой. Это орудовал немец-гестаповец. Оставив возле Азы часового, гестаповец снова метнулся в коридор.

***

Василий Евстафьевич, наказав жене вести спрятанных у них людей к Семикиным, отправился, по адресам: надо известить еще трех подпольщиков, которые были у него на связи. Екатерина Петровна, закончив со сборами, оставила Свиркунова одного, объяснив:

- Подожди минуточку. Я тут еще за людьми сбегаю. Приведу, и пойдем вместе.

Свиркунов нервно заходил по комнате, прислушиваясь к скрипу половиц, к незнакомым шорохам за стеной. Страх нарастал лавиной, подавляя все остальные чувства. Ему казалось, что немцы нашли его стеариновый шарик и теперь хватают подпольщиков. Поймают и его. Ведь там, на той бумажке, внизу стоит его, Свиркунова, подпись. Ему показалось, что кто-то осторожно крадется по веранде. Он задул плошку, припал к крохотному окошку на веранде и тут же отпрянул в глубину комнаты: по веранде шли два рослых жандарма, направляясь к двери в комнату. Свиркунов не знал, что это были Стаценко и Сечиокно.

"Все! - похолодел Свиркунов. - Выследили. Все, конечно, успели скрыться, а меня бросили. И Степан вовремя отчалил. Та-ак. Ну, нет, Свиркунова так просто не возьмете!" Он нашел дверь в другую комнату, открыл ее, ощупью вдоль стены двинулся дальше и натолкнулся на дверь, закрытую изнутри железным засовом. Лихорадочно снял массивную задвижку, открыл дверь, не издавшую ни звука, и оказался в саду. Прислушавшись, он бросился в кусты, обдираясь о ветки, пробежал через сад, выскочил в соседний двор, пересек его и очутился на соседней улице. "Вот так-то. Сыщики! Меня не возьмешь! А теперь на Домбровского. Как раз в пору!"

Он прошел не больше квартала, когда, заскочив в подворотню, вдруг наткнулся на группу людей. Его схватили и прижали к стене. В глаза ударил луч карманного фонарика, и над самым ухом задрожал тенорок:

- Воистину, пути господни неисповедимы! Вот и дал бог свидеться нам.

Свиркунов узнал голос "попа", и тело его сразу стало липким, мышцы размякли, голова втянулась в плечи.