Подполье на передовой

Гауптфельдфебель шел размеренно, не спеша, методично останавливаясь перед третьим, вторым, первым солдатом, тыкал в него пальцем и задавал свой вопрос. Он уже перешел ко "вторым", когда на крыльцо дома вышел начищенный, нафабренный господин Гофман. Он несколько мгновений наблюдал за процедурой "расследования", которую проводил Курт, потом вполголоса выругался и легко сбежал с крыльца. Он молча отстранил фельдфебеля и, весело поигрывая глазами, бодро прокричал:

- Вы сами должны найти тех, кто думает перебежать к красным. Гестапо все равно найдет злоумышленников. Повесит их, повесит и вас, как молчаливых участников сговора. Вы должны не молчать, а найти злоумышленников и выдать их нам.

Гофман повернулся кругом и ушел к себе.

Гауптфельдфебель вышел на середину строя, заложил руки за спину, исподлобья оглядел строй.

- Все понималь, зволичь? Разойдись!

- Зволичь-то, может, и поняла все, что ей тут втемяшили, а вот я что-то не докумекаю, - отойдя в сторону, говорил Сечиокно. - Неужели кто донес? Но кто? Ведь при разговоре мы были втроем. Только трое: ты, я и Степан. Кто же мог? Ничего мне не понятно, Сеня.

- Не паникуй, Гриша, - рассудительно возразил Стаценко. - Выдать нас никто не мог. Это исключено. Случайно проникнуть в наши мысли они тоже не могли. Исключено. Подслушать нас никто не мог, исключено. Что ж остается?

- А черт его знает! Но факт налицо: они что-то пронюхали...

- А я тебе говорю: подожди. Не паникуй. Может, кто еще собирается драпануть да проболтался. А может, провокация: хотят в роте подозрение посеять, чтоб доверия не было, чтоб все боялись друг друга и подозревали. Нет, правда! Это в их духе...

К ним приближался Жирухин. Уже навеселе, с мрачной гримасой, обозначавшей улыбку. Он всегда с неприязнью относился к этим "белоручкам", увиливавшим от серьезных дел. А сейчас он был откровенно враждебен к ним.

- Что, приуныли? Это не вы к партизанам нацелились? Думаете: чистенькие, так вас помилуют? Не-ет, голубчики! Там разговор со всем нашим братом один: тцик, и - виси и плюй на землю и на всех. - Он обвел рукой вокруг шеи и дернул воображаемую веревку вверх, склонил голову набок, высунул язык: - Это ждет всех нас, Всех! И никакого исключения. Никакого!

- Исключения бывают. И тут будут. Тебя, например, вешать не рискнут: разжирел, веревку оборвешь.

- Ты... ты... смеяться надо мной. А... а... а к Гофману не хочешь? Или прямо к Ми-михелю?

- Ну, что ж, веди, Колька, к Михелю. Меньше хлопот. А то мы вот тут советовались с дружком, как бы рассказать Михелю, сколько золотых часов и колец ты от него утаил...

- Ну вы, потише, - Жирухин перешел на шепот. - Я же пошутил. А вы... - он оглянулся, - я ж не для себя, я для всех. Завтра вашу долю принесу.

- Не трудись, Колька, - брезгливо остановил его Стаценко. - Мы свою долю и без тебя найдем. Ты лучше о своей позаботься, понял? Так что идем, что ли, к Михелю? Или к Гофману?

- Да бросьте, хлопцы, - заигрывая, Жирухин подтолкнул в бок Сечиокно. - Не станете ж вы своих топить...

- Ишь ты, - усмехнулся Сечиокно, - уже в родичи напрашивается. Видал, Сеня? Свой!

- Свой пес, оттого что свой, не перестает быть собакой, - угрюмо отозвался Стаценко. - Пойдем, Гриша.

Жирухин, заискивающе посмеиваясь, крикнул вслед уходящим:

- Так вы, того... Я завтра принесу!

- На кой черт ты его трогал, - отойдя подальше, спросил Стаценко.

- Вот тебе на! Да это ж он нас затронул!

- Ну, и смолчал бы.

- Чего же ты не смолчал.

- Ну...

- Вот тебе и "ну". А теперь он прикусит язык. Небось не забыл, как Михель до смерти запорол плетью Дубняка за одно-единственное кольцо. А у этого живодера после каждой "операции" карманы отдуваются. Это ж мы не одни видели...

- Ну, черт с ним, - отмахнулся Стаценко. - Давай, Гриша, решать, что делать. К Григорьевичу мы до отъезда уже не попадем. Карпова и Юнашева нет. Вдовиченко в наряде. В общем, советоваться не с кем. Будем сами мозговать.

- Что тут мозговать? Приказ есть? Есть. Вот и давай его выполнять.

- Но Степан Григорьевич не знал, что тут заварится каша. Я думаю так: отсюда бежать нельзя - и нам не скрыться, и на след организации может навести. Верно?

- Может, и верно, а что ты предлагаешь?

- А я предлагаю бежать в дороге, например, в Гайдуке.

- И куда ж мы денемся?

- Проберемся в город, а тут - к Боднарям. Пересидим. А дальше будет видно. Согласен?

- Да приходится соглашаться. Вот гады, заварили кашу. Новые хлопоты, тревоги.

- Ничего, Гриша. Главное - выдержка. Так принимается мое предложение?

- Принимается.

Тревога

Стаценко и Сечиокно сумели скрыться. Это происшествие всполошило немецкую комендатуру и полицию.

Сперанский холодел при одной мысли о разговоре с Гофманом. Он понимал, что побег двух охранников начальник гестапо в какой-то мере связывает с ним. Он уже сотый раз в душе проклинал себя за то, что проявил такое рвение и, стараясь обскакать Кроликова, лично доложил Гофману болтовню Параськи Голотько. Но разве ж он знал, что все обернется так? Он тогда хотел доказать только свое старание. И вдруг - на тебе! Двое бежали. Теперь от Гофмана так просто не отделаешься.

А Кроликов ликовал. Допрыгался, умник. Подсиживал-подсиживал, да сам же и сел. Хотел выслужиться, мерзавец? Шефу нагадить? Теперь сам и отвечай. А я ни при чем. Они сидели молча, повернувшись боком, друг к другу. Крамер небрежно пристроился на подоконнике и по обыкновению чистил ногти. Говорить было не о чем. Ждать тоже почти нечего, кроме звонка от Гофмана и возвращения солдат, ушедших на поиски бежавших. Но Гофман почему-то не звонил, а солдаты явно задерживались. И когда, казалось, терпение было на исходе, в дверь кабинета деликатно постучали.

- Да! - рявкнул Кроликов.

В кабинет робко просунул голову полицейский Долинец.

Грозно уставившись на полицейского, Кроликов приказал:

- Докладывай!

- Так что дозвольте доложить: усю набережную обдывылись. И ничегосеньки. Ось тики мьячик якысь мий Иван, стало быть, напарник, подчипыв в погриби.

- Слушай, Долинец, ты когда-нибудь сможешь говорить так, чтобы тебя понимали? - Сперанский медленно выбрался из кресла. - Мне не мячики нужны... Мне нужны явки, люди. Бездельник ты...

Испуганный Долинец онемел и попятился к выходу.

- Покажи, что ты там нашел, - потребовал Сперанский.

Долинец, опасливо ступая по зеленой ковровой дорожке, подошел к Сперанскому и передал ему черный от грязи шарик, величиной с теннисный мячик. Сперанский брезгливо взял его двумя пальцами, повертел перед глазами.

Он положил шарик на стол перед Кроликовым и обернулся к полицейскому.

- Ты, я вижу, начинаешь шутить, Долинец?

- Никак нет, ваше... господин начальник, - заторопился полицейский, - я йому казав: брось! А вин каже: ни, визьму. Я ему кажу: та на грецця воно тоби? Кынь! А вин: ни, там каже, у середки шось замотано. А я ему...

- Виктор Михайлович, - окликнул Сперанского Крамер, успевший взять со стола шарик и осмотреть его. - А ведь он прав. В шарике что-то есть.

Сперанский круто повернулся и подошел к Крамеру. Долинца словно ветром сдуло. Кроликов хотел было возмутиться поведением Сперанского, но раздумал и тоже подвинулся к Крамеру.

Переводчик неожиданно оживился, спрыгнул с подоконника, не глядя на Кроликова, распорядился:

- Анатолий Григорьевич, быстренько горячей воды. Ну... чаю, что ли.

Кроликов нажал кнопку и приказал дежурному принести кипятку.

- Вы знаете, господа, - разглагольствовал между тем Крамер. - Эти идиоты, каким-то образом проявили качества настоящих криминалистов. Просто удивительно, но этот, как его, Долинец или его напарник заметили то, на что кое-кто из нас, - он откровенно глянул на Кроликова, - пожалуй, не обратил бы внимания. Здесь какая-то бумага...