Страница 6 из 55
Только раз в день Синеситта проявляла оригинальность, приводя в порядок свой пенал под обеспокоенным взглядом Бенито, который видел в этом, как он написал в своей первой книге «Ад мне лжет», признак разлада и ненормальности в нашей семье. Она начинала заниматься своим пеналом перед приходом Ивана, и это продолжалось так долго, что оба мальчика часто уходили в школу одни, оставляя расстроенную Синеситту со своими резинками и ручками. Чего-то недоставало или что-то было лишним, но она не могла решить, что именно. Синеситта была уверена, — хотя за все школьные годы этого ни разу не случилось, — что, увидев ее пенал, преподавательница накричит на нее и даже выгонит из класса. В конце концов она закрывала пенал и укладывала его в портфель, чтобы тут же вынуть и убедиться в том, что ничего не забыла. Она снова выкладывала пенал на стол, начинала плакать, но услышав торопливые шаги матери со стороны кухни, запихивала все назад, неслась по лестнице и бежала вдогонку за мальчиками.
Синеситта дала брату письмо Ивана, как дают резиновую игрушку пуделю, чтобы тот поиграл с ней. Бенито прочел послание и понял его смысл, так как в то время был нежным и сентиментальным азиатом, всякий раз благодарившим небо за то, что нашел новую семью, усыновившую его. Первая — чета испанцев, — глава которой работал инженером в шведской телефонной компании «Эриксон», — погибла в авиакатастрофе над Куала-Лумпуром. Бенито показал письмо маме, которая показала его папе, и когда на следующий день, в среду, Иван появился в дверях нашего дома, чтобы поиграть с моими братом и сестрой, вся семья, кроме Синеситты, была в курсе его чувств.
Прошло несколько месяцев, в течение которых ребенок, видя безразличие Синеситты, хирел, отказывался, когда был у нас, от шоколада и тартинок с маслом, дома съедал на обед лишь неспелый банан, а в школьной столовой отдавал свою порцию говядины по-бургундски с картофельным пюре Бенито, который был безмерно счастлив побыстрее набраться сил, чтобы расстаться с детством и опустошить всю землю. Когда наш маленький сосед заболел, Синеситта, казавшаяся огорченной, заявила, что Ивану следовало бы побольше есть, иначе он перестанет расти, затем закрылась в своей комнате, чтобы, как представлял Бенито, без конца вертеть свой пенал, точить карандаши, чистить резинки, укладывать ручки, выворачивать все обратно на стол и начинать сначала.
Состояние Ивана ухудшалось. К Глозерам то и дело приезжали специалисты, все более именитые, на все более дорогих машинах. Мама, посовещавшись с папой и Бенито, который участвовал в то время в семейных советах, пока не стал все чаще отсутствовать и не превратился в единственную тему для разговоров, приняла решение поговорить с Синеситтой. Как-то в среду, в июне, когда предсмертная тишина царила на улице Руже-де-Лиля и даже листва на деревьях казалась свернувшейся и застывшей, словно в ожидании траура, мама поднялась на второй этаж и постучала в комнату моей сестры, что каждый раз требовало от нее усилия, так как Синеситта или не отвечала, или говорила, что занята и, следовательно, не может открыть, или добавляла, что если мама хочет ее чему-то научить, то может сделать это во время обеда. По общему мнению, это был тяжкий период в истории отношений между мамой и Синеситтой, и, без сомнения, он затянулся бы надолго, если бы характер Бенито не превратился в сплошной кошмар, вынудив Брабанов первого поколения — урожденных Брабанов — прижаться друг к другу, объединив свои силы в борьбе против тайской Горгоны, азиатского Аргуса, каковым отныне, казалось, хотел стать наш брат.
Мама в тот день вела переговоры минут двадцать, заявив в итоге, что для Ивана это вопрос жизни или смерти. Наконец Синеситта решилась впустить ее в комнату, где царил монашеский порядок. Только пресловутый пенал на письменном столе портил всю картину.
Мама сказала, что Иван болен. Синеситта ответила, что знает об этом и жалеет его, но она не врач.
— Причина его болезни в том, — объяснила мама, — что он влюблен в молодую девушку, но не знает, любит ли она его.
— Он мог бы ее об этом спросить, — сказала моя сестра.
— Он спросил, но она не поняла вопроса.
— Пусть задаст его еще раз.
— Может, он боится, что она ответит «нет». Девушка, в которую он влюблен, это ты.
Синеситта приложила указательный и средний пальцы левой руки ко лбу — жест, который она делала будучи взрослой, когда колебалась между двумя парами обуви, просматривала папину квитанцию о налогах («За уроки йоги ты получаешь зарплату, гонорар или ничего?») или разговаривала по телефону с мужчиной, который хотел пригласить ее на уик-энд в Нуармутье или в Монако, а Синеситта желала одного: пойти с ним в кино (она вечно не успевала посмотреть все фильмы), а затем съесть ванильное мороженое с орехами на Елисейских полях. Она бросила взгляд на свои лакированные туфельки отличницы, плиссированную юбку прилежной ученицы, выглаженные рукава белой блузки девочки-чистюли и сказала без особого волнения, что она не девушка, а маленькая девочка. Кстати, в книгах «Розовой библиотеки» не было любовных историй и, насколько она знала, их не было и в «Зеленой библиотеке». Любовь начиналась в серии «Красное и золотое» с историй Сисси и «Ночей принцев» Кесселя, а эти книги предназначались для старших — по меньшей мере, от двенадцати до тринадцати лет.
— Вопрос в том, — сказала мама, — готова ли ты спасти чью-либо жизнь.
Она поняла, что не стоило давить на женское начало Синеситты, которое развивалось у нее очень медленно и закончило свое развитие катастрофой со Стюартом Колленом, и поэтому воззвала к ее качествам скаута, так как, не любя никого, Синеситта была вынуждена любить всех, иначе она сочла бы себя монстром.
— Что я должна сделать? — спросила Синеситта резким тоном, означавшим, что она решила уступить.
— Повидать Ивана.
— Ладно, увижу, и что я ему скажу?
— Что хочешь.
— Я ничего не хочу ему говорить.
— Скажи, что ты его любишь.
— Но я его не люблю.
— Тогда обмани его.
Мама произнесла эту фразу, если верить такому надежному свидетелю, как Бенито, узнавшему об этой сцене от самой мамы, — хотя я не пожелаю ни одному генеральному прокурору иметь его свидетелем защиты или обвинения в процессе об убийстве, — с улыбкой победительницы, увидевшей, наконец, в том факте, что можно спасти человеческую жизнь с помощью лжи, оправдание фальсификациям, вымыслам, недоговоркам и фантазиям.
— Врать — плохо, — отрезала Синеситта.
Взгляд мамы стал темнеть, переходя от легкой голубизны Кикладских островов до темной синевы Черного моря в районе Босфора, что являлось у нее признаком крайнего раздражения.
— Кто тебе это вбил в голову? — спросила она или, вернее, зарычала, словно львица в африканской саванне, видящая, как у нее на глазах ускользает аппетитная газель, которую она обещала принести своему ленивому и закомплексованному супругу.
— Никто. Я это чувствую.
— Ты предпочитаешь, чтобы Иван умер?
— Нет, я сделаю то, что ты просишь, но мне это не нравится.
— Потом тебе это понравится.
— Мне никогда не понравится врать.
Мама припоминала ей эту фразу всякий раз во время бесконечных споров, критических нападок, полемических дискуссий, которыми моя сестра досаждала ей с тех пор, как стала в состоянии досаждать. Но, как я обнаружила позднее в отношениях с собственными детьми, любить сына или дочь — значит с любовью принимать и удары от них, начиная с брыкания младенца в материнской утробе, — впрочем, самого безболезненного из всех.
Бенито из кухни, где помогал готовить папе обед, увидел, как Синеситта с решительным видом пересекла сад, резко распахнула калитку и зашагала, не оборачиваясь, по улице Руже-де-Лиля, окрашиваемой постепенно в романтические расплывчатые вечерние тона. Она позвонила в дверь Глозеров. Ей открыла седая и сморщенная Мириам Глозер. У Ивана была старая мать, что сближало его с Синеситтой, у которой был старый отец. Бенито заметил, что мадам Глозер отрицательно покачала головой, словно говоря, что уже слишком поздно и ее сыну ничем нельзя помочь. Синеситта — семилетняя медсестра, прямая как палка, с белокурыми волосами, озаренными заходящим солнцем, решительно настроившись спасти человеческую жизнь, так начала настаивать, энергично жестикулируя и мотая головой, что мать Ивана уступила ей дорогу.