Закат семьи Брабанов

— К чему приведет оспаривание Конституции 1878 года — вот большая загадка островов Тонга. По моему мнению, ни американцы, ни тем более австралийцы не допустят, чтобы демократы, получившие шесть мест из девяти на последних выборах, свергли короля Тауфа Ахау IV. Интересно, удастся ли ему избавиться от барона Вайа оф Хума?

— Кто такой этот барон? — спросила Синеситта.

— Глава тонганского правительства. На островах Тонга проживает девяносто семь тысяч жителей: там нет ни одного солдата, ни одного военного судна и военного самолета.

— И что это означает? — снова спросила сестра, единственная из нас, кто пытался следить за папиными рассуждениями о геополитике.

— Как всегда, прекрасный вопрос, моя девочка. Это означает, — послушайте-ка и вы, вас это тоже касается! — что в случае серьезного конфликта между королем и демократами иностранная держава будет вынуждена вмешаться и применить военную силу, чтобы не допустить в некотором роде хаоса, то есть массовых убийств.

Заходящее солнце томно скользнуло по столу, издевательски задержалось на застывшей лужице из масла с уксусом в пустой салатнице, куда Синеситта регулярно макала чайную ложку, слизывая с нее эту микстуру, обожаемую ею чуть ли не с младенческого возраста, ослепило тарелки и объяло пламенем все столовые приборы. Клеенка с крошками хлеба — вот картинка, которая будет всегда олицетворять для меня семейное счастье и которая, кстати, вполне могла бы стать названием этого романа.

— Думаешь, это будут Соединенные Штаты? — продолжала засыпать папу вопросами Синеситта.

— Конечно, Соединенные Штаты, но это может быть и Австралия, почему бы и нет? Что сделает тогда французское правительство? Не будем забывать, что и у нас есть интересы в Тихом океане. Новая Каледония не так уж и далека оттуда.

Затем папа объяснил, что с распадом Советского Союза основной расклад в международной политике изменился.

— Отношения между двумя противостоящими, равномогущественными лагерями последовательны, поучительны и продуктивны, — сказал он. — Иметь противника — значит задаваться вопросами о самом себе и отвечать на них. Борьба между Востоком и Западом — это урок хладнокровия и смелости в политике. В этой всемирной игре в домино все настолько старались соблюдать правила игры, что победила сама игра. Восток заставлял Запад считаться с ним, и когда Восток перестал быть врагом Запада, то Запад начал сомневаться в самом себе, терять свое лицо и выдержку. Что касается Востока, то он, как бы это выразиться, полетел к чертовой матери. И теперь на земле есть один только лагерь, объединяющий племена, ненавидящие друг друга, обвиняющие друг друга с помощью видеорепортажей, сотрудничающие с дьяволом. Из-за исчезновения Востока и Запада, которые с помощью холодной войны успокаивали — охлаждали — игроков, сегодня в мире раздаются оглушительные крики беспредметной ненависти. Это как в футболе, когда двадцать два игрока решают объединиться в одну команду. И что тогда происходит с матчем? Сразу же нужно раздать несколько мячей, снять футболки, избавиться от арбитров. Публика, ничего не понимая, покидает трибуны. Вскоре уже не хватает мячей, игроки скучают и все хотят наносить удары. Вначале они пытаются вести мячи по всем правилам искусства, потом один ловкач находит, что проще взять мяч под мышку, другой делает то же самое. В ход идут кулаки. Поскольку больше нет ни матча, ни правил, арбитры — ООН, ОАЕ, ЮНЕСКО — остаются в стороне от заварухи. Только секунданты — Красный Крест, ЮНИСЕФ — пытаются делать свое дело. В драке игроки снова группируются по странам, регионам, городам, деревням, семьям. Они наносят друг другу все более ощутимые удары: один из типов находит железный прут, забытый каким-то болельщиком во время предыдущего матча; другой вытаскивает огнестрельное оружие. Конец футболу. Конец игре. Конец жизни в обществе. Конец искусству. Два лагеря — вот секрет мира и процветания. Афины и Спарта. Рим и Константинополь. Лондон и Париж. Москва и Вашингтон. Больше того, как часто говорил генерал, два крупных лагеря превращают маленькие страны в игроков, один же лагерь делает из них рабов. Конкуренция в XX веке между Востоком и Западом оживила нас, преобразила, возвысила. Мир никогда еще не был столь процветающим, созидательным, элегантным, как во времена холодной войны. А затем, в 1968 году, пришел конец коммунизма: Прага.

— До Праги, — заявила Синеситта решительным тоном, которым охотно пользовалась в подобных разговорах, — в 1956 году был Будапешт.

— Разница в том, что в Будапеште убивали, а в Праге нагнали страху. Прага возвестила о конце коммунизма, о том, что он уже царствует не благодаря силе, а опираясь на страх среди людей, которые презирают его, но не сопротивляются. Коммунизм в Чехословакии — впервые за всю историю — выставил сам себя на посмешище, как старикашка, который пытается поцеловать девушку, но не может, хочет дать ей пощечину, но не осмеливается, потом все-таки замахивается, ударяет рукой о стену и… ломает запястье.

— В нашем пансионате в Лозанне нам это все не так объясняли, — сказала мама.

Мы никак не могли понять, почему она так настойчиво вешает нам лапшу о своей учебе в Швейцарии. Невозможно поверить, будто она надеялась, что мы проглотим такую невероятную, шитую белыми нитками ложь. Если бы мы имели дело с начинающей и неопытной лгуньей, то ограничились бы снисходительными и вежливыми улыбками. Но мама была профессионалом лжи, мастером двуличия, Великим магистром в искусстве маскировки, извращения истины, небылиц и выдумок. Поэтому мы пришли к выводу, что она сочиняет такие нелепые вещи специально, чтобы ей не поверили, но, с другой стороны, какой в этом был смысл? В результате мы стали задаваться вопросом, а не говорит ли она нам правду, и, наконец, решили, что она явно добивалась одного: запутать нас с помощью абсурдной лжи, а потом утверждать, что говорила правду!

— На островах Тонга, — продолжал рассуждать папа, — внешний долг достигает пятидесяти одного миллиона долларов, а на островах Кирибати с почти такими же площадью и населением — семнадцати миллионов. На Кирибати — демократический парламент. В Тонга миллионы долларов, скорее всего, исчезают в карманах Тупу IV, что не может нравиться Международному валютному фонду. Поверьте, что об островах Тонга в ближайшие годы еще заговорят. Конечно, меня уже не будет, чтобы прокомментировать будущие серьезные события, но я надеюсь, вы вспомните, что я говорил о них, пока был жив.

Папа часто затрагивал в разговорах тему смерти. Мысли о ней, по его признанию, омрачали ему старость. Все остальное: радикулит, расстройство пищеварения, сердцебиение — его не беспокоило. Он считал, что старики сожалеют о молодости не потому, что тогда были счастливы, поскольку и у молодых есть все причины быть несчастными, а потому, что в то время не думали о смерти. Большинство даже воображало, что ее и вовсе не существует. Старики испытывают ностальгию по этой беспечности, и им кажется, что если они избавятся от мыслей о смерти, она никогда их не настигнет. Они убеждены, что если, как в молодости, вновь обретут ощущение вечности, то превратятся в бессмертных, какими, по их мнению, были между своим рождением и тридцатью годами; но поскольку они не сберегли, не поддержали, не сохранили это чувство, то теперь умрут. Старики уверены, что умрут только потому, что им не удается не думать о смерти, и это их вина. Они чувствуют себя виноватыми в том, что должны умереть, как алкоголик ощущает вину, когда пьет после года воздержания. Им стыдно умереть точно так же, как стыдно упасть с велосипеда перед детьми. Они злятся, что должны умереть, как злится человек, забывший бумажник на станции техобслуживания на автостраде.

Второй вещью, омрачавшей в глазах папы старость людей, период, который должен быть самой благодатью, изысканной прихожей Рая, поскольку любовь и дружба уже в прошлом, а кредиты розданы, — слава Богу, говорил отец, старикам больше не одалживают денег, — был груз минувшего. Прошлое человека — это огромный чемодан, в котором долгие годы скапливаются предметы разной ценности. Когда тебе восемьдесят два, этот чемодан становится таким тяжелым, что его невозможно поднять. Целыми днями ты смотришь на него, ходишь вокруг да около, открываешь, вынимаешь предметы, рассматриваешь их, трогаешь и грустишь над ними. Прошлое зачаровывает тебя до такой степени, что в конце концов ты полностью погружаешься в него. Смерть наступает, по словам папы, когда минувшее захлопывается над нами, так как — и это было одним из его излюбленных выражений — «чемодан с прошлым не открывается изнутри». Но, даже умирая, ты чувствуешь себя виноватым. Даже перед тем как отдать Богу душу, ты ругаешь себя за то, что все время думал об этом чемодане, смотрел на него, открывал; нужно было пытаться жить без него, как раньше, в молодости, когда он был маленьким и легким, небрежно поставленным рядом с сиденьем в пивной или забытым в коридоре квартиры родителей любовницы; чемоданом, тяжести которого ты не ощущал, форму и цвет которого не различал, — столь безобидным и нематериальным он выглядел. Время от времени ты испытывал почти удовольствие, восхищенно поглядывая на эту скромную, неприметную вещицу, которая, казалось, улыбалась тебе. Она была довольна твоим коротким прошлым, в котором насчитывались одно-два любовных переживания, удачно сданные экзамены, поездки в Голландию или Люксембург, подержанная машина и первые деньги, дававшие ощущение богатства, поскольку теперь ты мог купить пластинки и книги. «Что произошло, — спрашивали себя каждый день, по мнению папы, все старики на земле, — с элегантным, практичным, небольшим чемоданчиком, превратившимся за несколько лет в старый черный неудобный чемодан, готовый нас проглотить?» Когда минуешь определенный возраст, говорил в заключение папа, нужно Постоянно ломать голову, чтобы вспомнить хоть один момент в своей жизни, когда время казалось еще бесконечно долгим, — настолько теперь его бег представляется тебе таким же неуловимым, как дуновение ветра или взмах ресниц.