Страница 90 из 108
Темная в этот мглистый ноябрьский день комната уже сейчас нуждалась в искусственном освещении.
Он начал писать текст: «Вступает в силу со второго ноября с. г. Прикомандировывается временно к рабочей команде полевой позиции 5». Когда он дошел до слова «временно», лампочка вдруг погасла.
— Перегорела, — сказал он и, выйдя в соседнюю комнату, достал из ящика другую электрическую лампочку. Ввинтил ее — тока не было.
— Что за черт! — сказал он.
Он повернул общий выключатель, который зажигал все лампочки в канцелярии. Света не было. Адъютант обменялся с ним взглядом.
— Короткое замыкание, что ли? Вот было бы великолепно! — обрадовался Винфрид. — Надо сейчас же взять несколько пачек свечей в маркитантской лавке. Если и в тюрьме нет света, то боги, значит, явно на стороне справедливости.
Он взял трубку телефона, чтобы позвонить в канцелярию. Но что за штука? И телефон не действовал.
От радости он потрясал руками в воздухе, как победитель, с торжеством подымающий венок.
Если железные провода, и без того туго натянутые от тяжести снега, внезапно подвергаются охлаждению при четырехградусном морозе, они резко сжимаются и рвутся в наиболее слабой точке.
Эта слабая точка пришлась на электрический провод, протянутый через поле к большому городскому лазарету, в том месте, где подъездные пути ответвлялись от большой дороги и где между двух столбов висел большой дуговой фонарь. В это время никто там не проходил. Разрезав воздух, заряженный током электрический кабель налетел на телефонные провода — зашипело резкое голубое пламя, на досках электрической станции затрещали, выпустив снопы искр, предохранительные пробки. Сбежались техники — унтер-офицеры. Динамомашина стала.
Солдаты на станции проклинали этот сюрприз. Впрочем, его можно было заранее предугадать по термометру. Хорошо еще, что все произошло днем. До вечера можно устранить повреждение.
После обеда в караульном помещении появился собственной персоной фельдфебель Шпирауге. Уголком глаза он заметил арестанта Бьюшева — тот сидел на скамье и хлебал суп — и снова почувствовал смущение, то глубочайшее смущение, в которое этот парень поверг всю канцелярию после того, как окончательно выяснилась его судьба. В сущности, оставалось только установить срок исполнения приговора и сообщить об этом осужденному.
Внешне — в работе и в жизни — у фельдфебеля Шпирауге наглости было не занимать стать. Но в глубине души он опасался неприятных осложнений, которые могли бы привести к его посрамлению.
В делах технических он был хоть куда, но в вопросах, так сказать, душевных ему всякий раз приходилось пробиваться через какую-то дремучую чащу, и он заставлял за это дорого платиться всех тех, кто первым попадался ему под руку.
Итак, он пришел ради Бьюшева, но не только ради него одного. Был день первого ноября: день выдачи жалованья и врачебного освидетельствования, когда санитары осматривали половые органы мужчин — не заболел ли кто заразительной болезнью, — день распределения на ближайшую декаду сигар, сигарет, курительного табака, день расчетов по прибылям столовой.
— И нужно же было как раз сегодня погаснуть электричеству! Вечно такие истории…
Шпирауге говорил милостиво и многословно, теребя пышные усы, засунув записную книжку между второй и третьей пуговицами мундира, сдвинув на затылок высокую фуражку, так что, вопреки правилам, из-под нее торчал клок волос. Ничего не поделаешь, караульной команде придется идти за получкой с запасными карбидными фонарями.
— Не отложить ли лучше выплату жалованья? — спросил унтер-офицер Шмилинский. На это он получил хлесткий ответ:
— Быть может, отложить и завтрашнюю раздачу летнего белья? И раздачу табака? И экзекуцию над Бьюшевым? А? Скоро вы уж и самих себя отложите, — закончил он вдруг снисходительно.
Как удачно ему подвернулось это слово «экзекуция», удачное, подходящее иностранное слово, созданное для того, чтобы прикрывать все слишком обнаженное и помочь выпутаться из любого затруднительного положения. Увидев, что арестант покончил с едой, он кивнул пришедшему вместе с ним переводчику, который устроился, лениво покуривая, возле дверей, и подошел к Грише.
— Скажи ему, что с отсрочкой экзекуции покончено и что экзекуция была назначена на сегодня, но что мы отложили ее до завтрашнего дня, пока не будет рассмотрено ходатайство генерала фон Лихова о помиловании. Скажи ему, чтобы он ничего на этом не строил и что завтра в двенадцать истекает срок для ходатайства о помиловании. И затем завтра в три экзекуция будет произведена.
К большому неудовольствию Шпирауге в помещении водворилась тишина — такая глубокая, что можно было расслышать сквозь почти прикрытые двери шепот людей в коридоре. Солдаты, как стояли и сидели, все побросали свои дела и, словно притянутые магнитом, повернулись к Грише и фельдфебелю.
Пространство между обеими парами глаз было насыщено напряжением, словно силовое поле. Бьюшев, или, как они привыкли его называть, Гриша, сначала побледнел, позеленел, но тут же покраснел от гнева. Впрочем, он овладел собою настолько, что не накинулся на переводчика, а лишь крикнул:
— Скажи ему, что они хотят расстрелять невиновного. Скажи ему, что мне все равно, где подыхать. Скажи ему, что приговор неправильный, пусть все это знают! И что это позор — скажи ему, — но не для меня!
Переводчик, латыш Павел Долкен, перевел слова Гриши. Так как на его толстых плечах сидела голова философа, правда, не особенно высокого полета, и так как его давно занимала мысль об условности человеческого восприятия, он позволил себе употребить вместо слова «позор» слово «несправедливость».
«К чему перебранка? — решил он про себя. — К добру она никогда не вела. Ведь Гриша прекрасно может отвести душу и не раздражая фельдфебеля».
Страстный тон арестанта был чрезвычайно кстати для фельдфебеля. Он стал очень официален;
— Осужденному многое разрешается, но надо знать меру.
Переводчик опять же сгладил его ответ, заменив слово «осужденный» словом «несчастный».
— Если он пожелает чего-нибудь к ужину, пусть скажет об этом ефрейтору Захту. А всем остальным пора на сбор, за получкой! Понятно? Он может жрать, что пожелает. Сегодня, в честь святого Мартина, в офицерской столовой — гусь, не один, конечно, а несколько. Гриша может потребовать гуся, красного вина, да и курить разрешается вволю. Разумеется, все а меру. Завтра ему выдадут вещи, чтобы он ими распорядился. А если он захочет отправить их жене, Красный Крест берется доставить их по назначению. Так, — наконец вздохнул он с облегчением. — А теперь скажи ему, чтобы он не думал ни о каких глупостях. Сотни тысяч превосходных парней не имеют счастья полакомиться жареным гусем перед отправлением в последний путь. Погодите, — хлопнул он себя по лбу, уже почти уходя, — чуть было не забыл самого главного: хочет ли он попа или кого-нибудь из наших пасторов? Не знаю, остался ли еще в городе кто-нибудь из русских попов. Если нет, пусть выбирает между католиком и протестантом.
Гриша спокойно слушал перевод слов фельдфебеля.
Особой охоты видеть попа у него нет, но все же он подумает. Раз суждено умереть, он не станет разводить всякую канитель, но он хочет накануне сходить в баню, а вечером с людьми посидеть, поговорить на родном языке — с Бабкой и коротышкой Тевье. Он хочет быть погребенным на русском кладбище, и если уж на то пошло, он сам завтра утром выроет для себя могилу.
— Ладно, ладно, — кивнул фельдфебель Шпирауге. — Во всем этом нет ничего невозможного. — Он захлопнул записную книжку и сунул ее в карман. Итак, он желает Грише доброго дня и доброй ночи и мужества на его последнем пути… И уже на ходу добавил: — Не так страшен черт, как его малюют! Кто в наше время еще может сам себе рыть могилу и знать, где и когда успокоятся его кости? Время смутное, и ни один человек, сколько бы их ни было здесь, в караульной, даже и не подозревает, когда для него придет час покоя и мира, когда настанет конец.