Страница 74 из 108
«Закурить сигару, — думает он. — Итак, он убрался, отважный воин. Перепрыгнуть через тень! Будто это так просто — переть на рожон».
С удивлением он замечает, что вдруг сам тоже стал выражаться по-библейски.
— Черт возьми! — издевается он сам над собой, подымает бутылку, стоящую в ногах кровати, наливает коньяк в рюмку, взятую со стенной полки, и проглатывает жгучий, терпкий, приятный напиток.
Шиффенцан чувствует себя одновременно и измученным и возбужденным. В таком состоянии раздражения, после такой беседы не следовало бы ему еще разглядывать картинку и надпись на внутренней стороне крышки раскрытого сигарного ящика.
Какой-то восторженный фабрикант снабдил эти, впрочем превосходные, бразильские сигары фабричной маркой в коричневых и голубых тонах, с изображением рыцаря в шлеме и в панцире. С закованными в сталь плечами, с суровым взглядом, этот лубочный рыцарь мрачно уставился сквозь забрало в изможденное лицо Шиффенцана. Перед грудью рыцаря торчит крестообразная рукоятка меча, а название сорта сигар — «Возмездие», отпечатанное на всю этикетку крупными готическими буквами, звучит угрозой врагам Германии. Альберт Шиффенцан мгновенно сообразил, на какой эффект бьет эта картинка. Он выбрал сигару и захлопнул ящик, слегка засмеявшись.
«Возмездие»! Превосходное название для бразильских сигар! Затем он обрезал сигару, закурил и, наслаждаясь ее ароматом, стал ходить взад и вперед по комнате. Надпись на ящике в конце концов разозлила его. «Возмездие»! Сигаре полагается называться «Камерун», или «Кронпринц Вильгельм», или, наконец, «Садовая беседка». Это идиотство окопавшихся в тылу «вояк» начинает принимать угрожающие размеры. Какая наглость — совать в руки усталым людям такие ящики!
Итак, старик проследовал дальше в своем поезде. Он не кинулся обратно в Мервинск, о нет!
Открыть окно и подышать! Как свежо и как много навалило снегу, до смешного. Но скорый поезд все же прорвется. Какие заносы, а ведь на дворе всего лишь ноябрь! Ну, снег ли, ветер ли — ведь воюешь не на паркете. Человек справляется с такими вещами.
Надо бы прилечь. Слишком многое надо обдумать. А тут еще по обе стороны стола в воздухе витают, как дым, мысли, высказанные во время разговора, точно еще ожидают окончательного решения. «Человеку свойственно ошибаться», — читал он как-то в хрестоматии, когда учился стенографии. В конце концов и он только человек, но он возведен на такой пост, где ошибки могут повлечь за собой грозные последствия, и не только для данного человека. Может быть, старик заразил его страхом ада? Страхом возмездия! Все в заговоре против него. Но против этого одно лишь средство: надо иметь голову на плечах! Конечно, хорошо бы обладать на некоторых этапах земного бытия сверхчеловеческим предвидением, ибо лишь задним числом решается, что «значительно» и что «маловажно», что влечет за собою последствия и что не влечет. К чему, черт возьми, понадобилось Наполеону, если подойти к этому с точки зрения современности, расстрелять герцога Энгиеннского или под Ватерлоо предположить, что пушечная пальба шла от Груши, в то время как она означала наступление Блюхера и катастрофу.
В человеке всегда найдется уголок, пропитанный зловонием суеверия. Люди не решаются признать (а между тем это так), что те или иные события могут оказать влияние на другие события. Мы почти ничего не знаем. Эти тупицы, словно осы, беспрестанно тычутся в оконное стекло, а тут же рядом большая открытая дверь.
Действия такого человека, как Шиффенцан, думает он, укладываясь на скрипучую походную кровать, предварительно подстелив под ноги газету и вытянувшись во весь рост, действия такого человека носят на себе печать долговечности. Находиться на занимаемом им посту — значит перестать быть случайной отдельной личностью… Правильные решения этой коротко остриженной головы будут оказывать влияние на целые поколения. Радости и горести этих поколений уже и сейчас, словно электрический ток, пробегают по его нервным узлам.
Кроме того, ваше превосходительство, мысленно издевается он над невидимым духом, стоящим за стулом Лихова, там, откуда Лихов бросил на него последний удивленный взгляд, я не нуждаюсь ни в вашем боге, ни в его небесах. Твердое, сильное Я, Шиффенцан, — значительная величина, вот что непреложно! Ведь он, Шиффенцан, тот узел, на котором держится вся сеть.
Заведомо убить человека с помощью правового механизма… Этот вздор и в самом деле стоил того, чтобы старик разразился речью и изрекал грозные словеса, которые падают, как раскаты грома.
Тот, кто посылает дивизии в огонь — правильно, ваше, превосходительство, — уже из практических соображений желает, чтобы большинство солдат вернулось невредимыми обратно. А тот, кто ставит этого русского под прицел, пинком низвергает его в бездну. Вся эта история не стоит и сотой доли поднятой вокруг нее шумихи. К счастью, он, Шиффенцан, волен выбрать то или иное решение. Кивок — и русскому крышка, кивок — и русский останется в живых. А оставить его в живых — значит обрести спокойствие. Просто отдать новый приказ дивизии Лихова: «Упомянутый Бьюшев, — как установлено, вовсе не Бьюшев и не перебежчик, а бежавший из лагеря военнопленный, подсудный обыкновенному суду и подлежащий строгому наказанию». Почему нет? Неужели вся суть в том, чтобы Лихов не оказался прав? Кто он такой, собственно, этот фон Лихов? До чего дошел бы этот старик, если бы он, Шиффенцан, со своим самообладанием, со своей сосредоточенной решимостью сдал хотя бы на один вечер?
Больной от усталости, он поднялся со своего ложа, добрался ощупью, без очков, до письменного стола, снял трубку с телефона и отдал распоряжение фельдфебелю: срочно соединить его с мервинской комендатурой. И добродушным голосом утомленного человека прибавил:
— Но звоните погромче, Матц, может быть, я вздремну ненадолго.
— Все в порядке, — сказал он в полумраке комнаты, зевнув, и снова вытянулся на кровати. Низко спущенная лампа отбрасывала вверх зеленоватый свет, приятно поскрипывал за окном снег. Шиффенцан почувствовал облегчение. Вот удивится Лихов! Ну и пусть. Хоть и не хотелось бы доставить ему этой радости.
Сейчас Шиффенцан казался себе похожим на учителя географии, капитана Аберта из кадетского корпуса. Тот всегда умел вовремя отступать, если отваживался слишком далеко забраться вперед. Важное правило: никогда не отрезать себе путь к отступлению.
В его сознании уже стали путаться сон и действительность. Отступление его высочества, которого нельзя было предотвратить, сливалось с его, Шиффенцаном, собственным отступлением. А вот стоит Аберт и большими, полными упрека глазами, смотрит на Альберта Шиффенцана, который не знает, где находится София. София — горничная, лежала в кровати и смеялась, когда дверь тихонько приоткрылась, громко зазвенев. Но, к счастью, сейчас должен был раздаться звонок. Сию минуту. А затем можно сбежать по лестнице, носиться по двору, дерзить, всегда держа кулаки наготове.
Маленький мальчик, более восприимчивый к познанию мира, чем другие. В его ясной голове предметы отражаются четкими образами. Он нежен, обидчив, понятлив, легко проливает слезы, жмется к матери; он играет в оловянных солдатиков, в его книжке с картинками изображен Фридрих II в длинном детском платьице с барабаном, оба его дяди — лейтенанты запаса.
Так как только офицерский чин придаст ему, сыну мельника, вес в глазах сыновей юнкеров, родители и порешили: Альберт способный малый, Альберт станет офицером. Отдать его в кадетский корпус возможно скорее! И он, насилуя более прозорливую половину своего Я, соглашается, он в восхищении оттого, что уже со столь юных лет станет носить форму: голубой мундир, черные штаны с красными кантами, желтый ворот, желтые, даже белые погоны, блестящие медные пуговицы. С самых ранних лет — настоящий стальной кинжал или по крайней мере пояс, за которым можно вообразить себе этот кинжал. И, таким образом, желания взрослых и тщеславие мальчика берут верх.
Маленький Шиффенцан будет все подыматься и подыматься по лестницам, по бесконечным лестницам. Его будут жестоко избивать, ибо он развитее других, но еще не понимает, почему надо в классе подсказывать, отдавать этим тупым мускулистым бездельникам, норовящим его поколотить, плоды своего ума, своего ясного, гибкого разума.