Страница 62 из 108
Обе впряженные в телегу гнедые лошади с печальным видом засунули шеи по уши в ящик с травой и задумчиво жуют. Быть дождю — это им известно, а двинуться с места нельзя. Предчувствие не из приятных.
Но Гриша все еще надеется, поглядывая вверх, на сгрудившиеся над домами облака, что тучи рассеются из уважения к его холщовой куртке. Дом Замихштейна расположен на одной из главных, богатых перекрестками, улиц старого города Мервинска, неподалеку от большой синагоги, именуемой в официальном плане города «городской синагогой». Унылая тишина улиц бросается в глаза. Дело в том — и это заметно по отсутствию движения, — что сегодня воскресенье.
Полное упразднение воскресных дней на время войны — как признак того, что люди вернулись к дохристианской и, уж во всяком случае, к доиудейской эре, в Мервинске ослаблено царящим в тылу протестантским духом. Во всяком случае, здесь практикуется посещение церкви по воскресеньям, а для канцелярий, штабов, лазаретов, почтовых и прочих учреждений сохранено самое доподлинное воскресенье, украшенное воинскими парадами, но со свободными послеобеденными часами.
Тот факт, что евреям, не открывающим по субботам своих деревянных лавок с широкими железными перекладинами и тяжелыми навесными замками, тем самым навязывают еще один день отдыха, вполне соответствует человеколюбивому настроению в отношении национальных меньшинств.
Что ж, — думают евреи, ежась от холода и запахивая полы своих длинных черных сюртуков, — это все же лучше, чем те времена, когда по приказу комендатуры их заставляли нарушать праздник субботы и держать в этот день лавки открытыми.
В четверть двенадцатого улицы Мервинска становятся улицами районного лагеря. Серые люди в сапогах или шнурованных башмаках топчутся взад и вперед; между одиннадцатью и двумя часами открываются все магазины, в течение четверти часа солдатский буфет до отказа наполняется людьми. Через три минуты под потолком уже висит облако табачного дыма, а вокруг стойки и прилавка стоит гул от движения, восклицаний, смеха; в укромных уголках играют в скат. Уже накрапывает дождь — лошади оказались правы, — мелкий бесцеремонный дождь, тонкие струйки которого пробираются сквозь полотно, к коже.
К счастью для Гриши, один из унтер-офицеров, чувствительный к перемене погоды, имеет при себе палаточное полотно, переброшенное, как шинель, через плечо. Под влиянием уговоров буфетчика и рюмки водки он дает Грише это защитное красно-коричневое полотно. Теперь Гриша уже не промокнет, но ящики с табаком не любят сырости, и он работает совсем не по-воскресному, быстро.
Его крепкая фигура с ящиком на правом плече — фигура Атланта — то и дело появляется в кладовой, которая, как мы уже знаем, служит одновременно и лавкой; он вносит, тяжело ступая, кладь, спускает ее на пол, несколько секунд отдыхает и вновь уходит. Тем временем буфетчик Макс продает солдатам перочинные ножики (кинжалы), маленькие батареи, свечи, шоколад, карбид для казарменных ламп и, прежде всего, табачные изделия.
Дверь, ранее соединявшая комнаты, давно уже убрана; видны первая комната и прихожая, где пьют игроки. За стойкой у полки со стаканами и бутылками, священнодействует унтер Гальбшейд, отпуская пиво, словно пастор, продающий средства для исцеления души.
Солдаты расселись на табуретах за некрашеными столами, на скамьях вдоль стены, с кружками пива на коленях или на полу, между ног. Сквозь тусклый из-за дождя свет и сизый табачный дым под сводчатым потолком взирает на них с правой стороны кайзер, с левой — фельдмаршал фон Гинденбург. Вот уж дней десять все кабачки возле вокзала в Мервинске и на окраине города, возле железнодорожной линии, где недавно сооружены две новые погрузочные платформы, кишат солдатами всех видов оружия. Состав посетителей каждые два дня меняется, и дезинсекционная камера, деревянное строение сложной архитектуры, пропускает в день около тысячи человек.
В гарнизон Мервинска беспрерывно прибывают проезжие, унося с собой на север или на запад воспоминание об этом городе. Все они едут с юга и востока, все знают и утверждают, что русские больше не хотят воевать, все без конца рассказывают легенды о японской и французской артиллерии, якобы стреляющей в тыл по разбегающимся русским солдатам, в то время как с фронта их засыпают австрийскими и германскими снарядами.
— Н-да, человече, — говорит артиллерийский унтер-офицер, которого легко распознать по черным кантам на вороте тужурки и бомбе на погонах. — А ты что думаешь? Прикажут — будем и по собственной пехоте жарить! Зачем так далеко ходить — за французами и японцами? Кому жизнь дорога, тот будет подчиняться до тех пор, пока все не перестанут подчиняться.
— Да, — с готовностью поддакивает артиллеристу молодой пулеметчик, который принес эти слухи. — Если прикажут, будете палить и в нас. А разве вы, идиоты, часто по ошибке не делали этого? Да, они могут проделать с нами что угодно, — прибавил он безнадежно, — ибо на каждый приказ, пусть даже направленный против товарища, найдутся два унтера и десять идиотов! А пока это так, и войне не будет конца.
Молодому писарю-ефрейтору, сидящему вместе с двумя другими штабными возле беседующих, этот разговор неприятен. В то же время он волнует его. Он решительно берется за карты, вглядывается в их пестрый веер, который позволяет ему сохранять пассивность — способ обороны некоторых счастливых натур. «Пасс», — объясняет он. Но оба его партнера играют рассеянно.
— Пасс и я, — бормочет один из игроков в фуражке обозного солдата. — Никчемная карта! Ты только посмотри на этого русского, — показывает он на Гришу, который в это в ром я с ящиком на плече проходит через дверь, словно на заднем фоне сцены. — Посмотри только на него! Вот человек, которого, можно сказать, уже нет в живых!
— Да, пожалуй, — говорит ефрейтор. — Ну, что ж поделаешь, а мы-то? Твое здоровье, Карл!
Но обозный солдат стоит на своем.
— Все же с нами дело обстоит не так плохо. А для этого парня уже готов, паспорт на тот свет.
В разговор вмешивается третий солдат. Он долго созерцает свои тоже довольно слабые карты и наконец решается пойти с пиковой масти.
— Чепуху вы мелете! (Он одет в черную кожаную куртку шофера и может себе позволить небрежный тон.) Старый Лихов не хочет этого. И наплевать на комендатуру. Он не струсит и перед красными лампасами. Неважно, кто мне об этом сказал, но факт: старик вправил мозги шиффенцановским сутягам.
Затем он озабоченно заглядывает в свои карты, которые его занимают гораздо больше, чем этот бесцельный разговор (он твердо верит в то, что ему сообщили). И так как играть пиковую масть ему кажется слишком рискованным, то он и объявляет: пасс! После чего партия разыгрывается «наоборот», то есть в выигрыше оказывается тот, у кого хуже карты, кто взял меньше взяток. Но теперь повеселел и первый игрок — ефрейтор; нет сомнения — самые плохие карты как раз у него. И, по мере того как ему везет в игре, у него все более и более развязывается язык.
— Треф, — произносит он, бросая карты. — Я своими глазами уже видел крест для его могилы, а ты все еще несешь околесицу с твоим телефонистом. Эмиль из столярной и маляр, расписывающий вывески, побились об заклад с денщиком адъютанта, что русский будет казнен, а у них там, в канцелярии комендатуры, есть свой человек.
— У этого русского такое унылое лицо.
— Что тут удивительного? — Человек неохотно забирает взятку, ибо у него в руках туз, трефовый туз. — Попробуй-ка зря посидеть в тюрьме с мая месяца. Кто же он в конце концов — Папроткин или Бьюшев?
— Не валяйте дурака, — вмешивается вдруг буфетчик, отходя от своего места с двумя бутылками водки под мышкой, чтобы передать их Гальбшейду за стойку, и на ходу с любопытством заглядывая в карты приятелей-штабистов. — Никакого Бьюшева и в помине нет. Гриша тут пьянствовал у нас с двумя эберсвальдцами, которые полтора года охраняли его.
И он идет к стойке и ставит бутылки на штампованный оловянный поднос.
Гриша в это время делает передышку и, прислонясь к косяку двери, заглядывает в помещение, где теснятся германские солдаты и где так аппетитно пахнет табаком и водкой, не говоря уже о пиве.