Страница 54 из 108
— Разрешите в двух словах доложить вашему превосходительству.
— Дело Папроткина? Военнопленный?
— Так точно. Припоминаете, ваше превосходительство?
— Да. Я вполне в курсе дела. Приятный парень — он напоминает… не знаю, кого он напоминает. Если не ошибаюсь, его лицо все время мелькало среди денщиков…
Познанский побил рекорд неприличия с точки зрения военной дисциплины.
— Правильно, — сказал он, — пардон! — и взял бумаги из рук его превосходительства. — Суть дела совершенно ясна. Мы приговорили к смертной казни некоего Бьюшева, перебежчика. О некоем Папроткине, бежавшем военнопленном, было произведено дознание и доказана правильность его показаний. Дело было направлено в «Обер-Ост» для установления подсудности. И вот что постановил верховный судебный орган края…
Он взял приложенный к делу лист, усеянный крупными, черными буквами, отпечатанными на машинке.
«Принять к сведению и вернуть обратно. По согласовании с господином генерал-квартирмейстером, главнокомандующий восточным фронтом приказывает оставить в силе правильно вынесенный приговор военного суда дивизии и направить подсудимого, с целью приведения приговора в исполнение, надлежащим порядком в местную комендатуру г. Мервинска.
Хотя тождество осужденного Бьюшева с неким беглым военнопленным Папроткиным, из команды военнопленных при лесном лагере в Наваришинске, до некоторой степени является вероятным, однако не может быть и речи о том, что это тождество доказано, тем более что, по мнению господина генерал-квартирмейстера, необходимо, исходя из высших соображений, подчеркнуть, что юридическая сторона этого дела должна решительно отступить перед военно-политической.
Для поддержания престижа нашего судопроизводства и во имя укрепления военной дисциплины пересмотр дела в пользу обвиняемого надлежит отклонить, как необоснованный и вредный для общегосударственных интересов. О приведении в исполнение законного приговора, вновь вступающего в силу, надлежит в официальном порядке доложить нам. За главнокомандующего восточным фронтом: генерал-квартирмейстер; по поручению: Вильгельми, военный судья».
— Все, — заключил Познанский и, помолчав, прибавил — Далее здесь имеется не совсем обычная, но вполне уместная пометка чернильным карандашом — «проем.» — и известный инициал «Ш».
Старик встал с дивана, подошел к Познанскому, который вежливо освободил ему кресло у письменного стола, и взял из его рук бумагу. Затем вставил монокль в глаз и еще раз внимательно прочел, шевеля губами, приговор — фраза за фразой.
Крайне вежливо, с безразличным видом джентльмена, он произнес:
— Если я правильно понял, перед нами акт чрезвычайной мудрости. — И тихо, сквозь зубы, добавил: — Какая бессмыслица!
Наступила строгая тишина. В дверь постучали.
Сестра Софи, с раскрасневшимися щеками, со счастливым блеском в серых выразительных глазах, принесла на подносе две чашки кофе. Она, улыбаясь, смотрела то на одного, то на другого, но, поняв, что здесь что-то происходит, быстро стряхнула улыбку с лица, как сбрасывают с себя платье, тихо сказала «пардон» и вышла.
Лихов маленькими глотками пил свой крепкий, сладкий черный кофе. Познанский начал каким-то угасшим голосом:
— Мы — не дети. Наши чувства, прежде чем вылиться в какое-либо решение, должны быть осознаны разумом. Мы прекрасно знаем, что в такое время, как наше, для Шиффенцана жизнь человека столь же малоценна, как жизнь навозного жука. Возражать против этой точки зрения — значит затевать спор о самой войне, а такой спор между военным судьей и генералом действующей армии в тысяча девятьсот семнадцатом году выглядел бы несколько смешно.
На протяжении тысячелетий много зрелых людей высказало ряд резких суждений о смысле, вернее, о бессмыслице войны. Война осуждена. И лучшее тому доказательство — мы оба, восседающие тут в мундирах, и Зигельман, отстукивающий там, внизу, последнюю военную сводку. А те, кто полагает, что жизни не переделаешь, что она навеки неизменна, те, конечно, за войну.
— Вот именно, — сказал Лихов. — Я тоже из таких. Все мы, консерваторы, из таких.
Познанский монотонно продолжал:
— Тогда, значит, вы за людоедство, за подкидывание детей, за многоженство, освященную религией проституцию, кулачное право и рабство, ибо — в этом сомневаться не приходится — все эти явления относятся к той же ступени развития, что и война. И если все человеческое неизменно — пускай по всей линии!..
— Позвольте, — возразил генерал, — о войне говорится в библии.
— Но не об упоении войной, — невозмутимо отпарировал Познанский. — Да что там — «позвольте»! Нельзя смешивать упоение войной с пятикнижием Моисеевым и нагорной проповедью, как нельзя смешивать красное вино с шампанским. Вернее, как показывает сама метафора, смешивать их можно, но результат предстанет пред здравым смыслом во всей своей неприглядной наготе.
Конечно, при желании мудрец может вознаградить себя тем, что поставит под знак вопроса все мышление. Это уже бывало. Но в данном случае, — в его голосе послышалась ярость, — невиновный человек, если оставить в стороне вопросы войны и мира, будет торжественно убит с помощью судебного аппарата дивизии вашего превосходительства. Вот в чем суть — дела! Военного в этом деле — лишь одна форма, одна внешность.
Фон Лихов взял снова в руки лист с текстом, чтобы еще раз ознакомиться с ним. Его рука, в манжете с позвякивающими запонками из редкого по красоте зеленовато-черного опала, слегка дрожала. Познанский подумал, что он, может быть, преждевременно вскрыл общую моральную сущность этого дела, Он обозвал себя в душе идиотом. Ведь речь идет не о взглядах, а о том, чтобы с помощью этого старого генерала спасти жизнь ни в чем не повинного солдата.
Но внезапно случилось то, чего уже опасался однажды, несколько месяцев тому назад, милый юный Винфрид.
К величайшему ужасу адвоката, стул, на котором сидел его превосходительство, с грохотом отлетел прочь, ударившись спинкой о маленький круглый стол. Багровый от гнева Лихов стоял с листом в руках, весь напружинившись, точно готовый к бою, и кричал:
— Нахалы! Я не позволю им совать нос в мои дела, вторгаться в мои судебные прерогативы. Пусть поищут кого-нибудь более покладистого! Приговор должен быть вынесен согласно праву и справедливости! Все прочее меня не касается! Военный суд дивизии фон Лихова не принимает никаких приказов от этих тыловых ночных горшков! Если Шиффенцану это еще не известно, то он об этом узнает.
Познанский быстро пришел в себя и с облегчением улыбнулся. Слава богу! С таким практическим умом, как у Лихова, не пропадешь.
В самом деле, почему не повернуть дело именно так? Почему не свести его к вопросу о компетенции, к ведомственной мании величия, к маленькой драке по поводу того, кто кому смеет повелевать, кто куда сует свой нос.
Судьба человека может, оказывается, зависеть и от этого. Почему бы и нет? Разве она не часто зависела — теперь, да и во все времена — от пищеварения другого человека, от того, хорошо или плохо этот другой поел, выпил, отдохнул, переспал с женщиной? Все пути хороши, если только они ведут к справедливости.
Лихов пришел в себя, вспомнил о гостях и подал Познанскому руку.
— В таком случае я и поговорю с Шиффенцаном по телефону. Завтра или послезавтра. Нет, завтра. Таким вещам нельзя давать залеживаться.
Познанский поклонился и поблагодарил. Он остался, чтобы набросать текст апелляции.
Генерал спустился по лестнице и затем прошел через ворота парка, над которыми высились на каменных цоколях обросшие мхом детские фигурки. Он, как всегда, любовался чугунной оградой искусной ручной ковки, выполненной в начале XIX века по заказу деда Тамжинского художником Абрамом Фрумом, дедом писателя Нахима Фрума, — как хороши были ромбы, украшенные листвой и арабесками в стиле, не имеющем ничего общего с кайзерской эпохой, близкой скорее к ушедшему в прошлое стилю рококо.
Когда фон Лихов, только что принявший важное решение, остановился у входа, рассеянно похлопывая хлыстом по железу садовой решетки и собираясь обойти группы гостей и включиться в беседу, он не знал, что его ждут еще дальнейшие неприятности.