Страница 4 из 108
У последнего вагона двое русских разговаривают на своем родном языке о каких-то клещах.
— Нет, не могу, — нерешительно говорит более худощавый, — откуда же мне их взять? Нет, я тебе не помощник в таких делах, Гриша.
Другой, устремив на друга удивительно смелые серо-голубые глаза, коротко засмеялся:
— А я так думаю, что они уже у меня в кармане, Алеша.
Затем они продолжают грузить в вагон, передняя стенка которого откинута, желтовато-белые брусья, предназначенные для того, чтобы крепить блиндажи и окопы — эти подземные норы для людей. Наверху работает Гриша, укладывая груз, внизу — Алеша, подавая ему один за другим сильно пахнущие брусья. Они почти в человеческий рост высотой, в добрых полтора дюйма толщиной, с выемками наверху и внизу: так их легче накладывать один на другой.
— Мне бы только клещи, — настаивает Гриша.
Шестеро военнопленных идут гуськом, у каждого на плечах по четыре таких бруска, они сбрасывают их перед вагоном, раздается глуховатый звон мерзлого дерева, вся шестерка некоторое время молча стоит друг возле друга. Грузчики опускают руки, смотрят на большую кучу леса.
— Хватит, — говорит Гриша, — ступайте, ребята, погрейтесь, время терпит.
— Ладно, Гриша, — отвечает один из них. — Раз ты так решил, так оно и будет. — Они кивают ему. Напротив, у скрещения обоих путей — полевой узкоколейки и ширококолейного главного пути, — ярко пылает, распространяя запах дыма, большой костер. Возле него все время толкутся и сидят на сложенных бревнах, шпалах, досках солдаты из охраны и работающие здесь русские со своими германскими десятниками, ландштурмистами нестроевой роты.
Одни суют на палках в костер жестяные котелки с кофе, кое-кто, насадив хлеб на свежий сучок, поджаривает его на огне. С треском, шипением и короткими вспышками пожирает мощное пламя смолистые ветви.
Влево и вправо от дороги тянется лес. Огромные, как бы покрытые ржавчиной, стволы деревьев, словно живые призраки, вздымаются из снега, глубокого сыпучего мартовского снега западной России. Солнце бросает голубые тени и золотистые отсветы на снег, испещренный следами грубых, подбитых гвоздями сапог. Под натиском солнца с покрытых белыми хлопьями стропил каплет тающий снег, вновь замерзая в тени. Взоры людей обращены к далекому яркому голубому небу.
— Весна, — многозначительно говорит Гриша.
— Ничего у тебя не выйдет, — умоляюще отвечает Алеша. — Придет весна, — и нам всем полегчает, будем валяться во мху, сытнее будут харчи. Не дури, Григорий, оставайся здесь. И затеет же человек несуразное. Не уйти тебе и за пятьдесят верст. Кругом кишмя-кишит немцами: тут тебе и полевая охрана, и жандармы, и команды. Если ты и убежишь, все равно тебя поймают — и будешь ты, Гриша, и после замирения работать на них, как вол.
Гриша молчит и как-то по-особенному укладывает в вагоне брусья. Едва ли кто-нибудь приказал ему так не по-хозяйски использовать пространство. Между задней стенкой вагона и уложенным лесом он оставил свободный проход, поставив стоймя короткие балки, которые своей тяжестью должны поддерживать в равновесии все сооружение. Сверху этот проход, словно крышей, прикрыт сводом из искусно уложенных брусьев.
— Айда, Алеша. Живей! А то еще ребята вернутся!
Алеша повинуется. Он знает, почему приятель так торопит его. Сегодня ночью Гриша собирается спрятаться в эту дыру и бежать в вагоне, будто бы нагруженном доверху.
Алеша отнюдь не одобряет этот побег. Он прилагает все усилия к тому, чтобы удержать друга от намерения, которое считает безумным и заранее обреченным на неудачу. Но повинуется.
В роте — двести пятьдесят человек военнопленных, они вот уже девять месяцев работают здесь, на лесопильном заводе при Наваришинском лагере. Во всей роте не найдется человека, который отказал бы в какой-нибудь просьбе или не исполнил бы приказа бывшего унтера, военнопленного номер 173, Григория Ильича Папроткина. Для каждого у него найдется шутка. На груди у Папроткина георгиевский крест, полученный им при взятии Перемышля; а самое главное — Григорий Ильич любому всегда окажет первый, где только возможно, услугу. Так оно и бывало на деле.
С легкой испариной на лбу, быстрыми и скупыми движениями, страстно желая помочь товарищу, Алеша подает ему наверх, один за другим, прямоугольные сосновые брусья. Тот почти рвет их из рук, ворочая тяжелые мокрые бревна, словно легкие палки. Раз, два! Раз, два! Над похожим на кишку закутком ложатся маскирующие его доски-стропила. Словно приглушенный колокольный звон, звучит дерево, ударяясь о дерево. Упираясь ногами в плотно нагруженную часть вагона, Гриша носком сапога тщательно проверяет сооружение — оно устойчиво… Чистая работа! Часть бревен он сложил на ребро у стенки вагона, оградив, таким образом, свое будущее убежище от холода и дав опору стропилам. Сегодня ночью он залезет в эту дыру и уляжется в ней, словно барсук в норе. Под утро, часов около четырех, паровоз потащит весь состав на восток.
Да, он идет на восток! Эти вагоны с лесом покатятся вместе со многими другими товарными вагонами почти до самого фронта.
Все это происходит, как уже было сказано, в начале 1917 года. Измученные бесконечными отступлениями и ужасающими потерями, русские армии приостановили военные действия. В Петербурге произошел переворот: самодержец всероссийский, царь-батюшка Николай Второй отрекся от престола, чтобы спасти императорскую корону для сына. Великий князь Михаил, провозглашенный регентом, предпочел передать власть в руки Думы — этого столь часто разгонявшегося русского парламента. Солдаты стреляют в царскую полицию: в голодающем Петербурге, в Москве, Екатеринбурге, Кронштадте, Казани развеваются красные флаги. Захвачен Шлиссельбург, освобождены политические заключенные, арестованы генералы, прогнаны министры, утоплены, расстреляны многие морские офицеры, бежали адмиралы.
Теперь судьбы России вершит кучка штатских: богач Родзянко, помещик князь Львов, профессор Милюков и пронырливый адвокат Керенский. Россия перестраивается, Россия взяла винтовку к ноге и ждет мира. Уже не свищут пули между окопами немцев и русских. Братание! Перебежчики стремятся — ведь война все равно на исходе — в родные деревни и города, где семьи, если только они уцелели, ждут не дождутся их возвращения.
Но унтер-офицер Григорий Ильич Папроткин — родом из Вологды, расположенной далеко на северо-востоке огромной русской равнины, и раз он рвется к жене и детям, он должен их искать только по ту сторону фронта.
Таков его план. Он сбежит от немцев; мочи нет больше терпеть! Когда в начале нового года распространились разные слухи о России, его сердце охватила тревога. Медленные, тяжелые думы день ото дня все сильнее овладевали им: домой! Он и так уж довольно натерпелся. Он задыхается здесь, среди колючей проволоки, среди муштры и строгостей, которые развели эти чертовы немцы. Трусы! Они не только не дают человеку свободно вздохнуть, но если бы это было в их власти, они стали бы командовать: «Вдох! Выдох! Сморкаться! В отхожее место!» Он изнывает среди тесных, как загоны для скота, нар в бараках, под пристальными взглядами лагерного начальства. Он в плену шестнадцать месяцев, и вот завтрашнее утро уже не застанет его пленным. Сегодня в ночь он отправится в обратный путь, к Марфе и к дочурке Лизавете, которой он еще не видал. Решено! Если камень сорвался, он падает.
Для осуществления этого плана ему нужны клещи. Алеша работает помощником у унтер-офицера, ведающего инструментом; Алеша просто украдет клещи для прокусывания проволочных заграждений.
Изнутри убежище укреплено прочно — чистая работа.
— Теперь оборудуем вход, Алеша, живей! — непоколебимо отвечает Гриша на безмолвный протест приятеля. Ему жаль Алешу, и он уже не так рад побегу. Но после заключения мира они опять увидятся. Он не раз растолковывал это Алеше. Если тот еще в силах, почему не подождать? Но в сердце самого Григория Ильича нет больше места ожиданию. Его руки так и зудят: все уничтожить, разорвать, смести с пути! От каждой новой грубости начальства у него, как от удара, сыплются искры из глаз. Надо бежать, иначе произойдет что-то ужасное. Алеша знает это. И бревна словно летают у него в руках.