Страница 28 из 108
В отместку он, конечно, может, в известных случаях, обратиться через свое начальство, тыловую инспекцию, непосредственно к генерал-квартирмейстеру при главнокомандующем, некоему генерал-майору Шиффенцану, который, в свою очередь, без всяких стеснений намылит голову какому-нибудь дивизионному командиру, будь он и старше его в чине. Так своеобразно скрещивается компетенция оперативных частей и оккупационных военных властей. И если вспомнить, что оперативные части постоянно перебрасываются с восточного фронта на западный, с итальянского театра военных действий в Галлиполи или Палестину, то становится понятным, что власть, постоянно пребывающая на месте, при всей скромности, не остается в накладе. Ибо в конечном счете сидящая на месте власть наиболее сильная. По крайней мере в том месте, где она находится.
Так обстоит дело и с частями военной полиции, носящими наручные повязки с буквами «В. П.». Поэтому ротмистр фон Бреттшнейдер, несмотря на присутствие генералов, врачей в генеральском чине, артиллерийских командиров и прочих высоких чинов, может себе позволить проявлять в пределах внутренней службы своих частей неограниченную власть и полную самостоятельность. Поэтому он теперь, совершенно не интересуясь никакими другими явлениями, происходящими во вселенной, производит смотр оружия в своей роте ландвера, заставляя ее к тому же дожидаться, пока он не покончит с кое-какими личными распоряжениями. Поэтому сегодня улицы и базары в Мервинске охраняются менее тщательно, меньшее количество солдат военной полиции сопровождает дезинфекторов в пораженные эпидемией дома, крайне недостаточна также проверка паспортов на улицах, и крестьяне без всякого надзора толпятся в очереди перед винными лавками.
Майское утро — превосходная декорация для этого военного торжества. Неизбежный дождь тактично прошел ночью. Обширный тюремный двор, окруженный с трех сторон длинными бараками, где размещены солдаты, представляет собой сухую, тщательно посыпанную гравием площадку для военных упражнений. Высокие каштаны разделяющие двор пополам, протягивают к чудесному голубому небу свои светлые клейкие, в форме ладони, листья, точно праздничные флажки.
Так как дверь тюрьмы охраняют все время двойные патрули и еще другие караулы расхаживают вдоль выложенной черепицей наружной стены, то, по-видимому, сегодня принимают участие в смотре и солдаты отделения, несущего внутреннюю службу в тюрьме. Большинству писарей и ординарцев тюремной канцелярии тоже пришлось явиться на смотр в высоких сапогах и с винтовками. Им, впрочем, вовсе не вредно возможно чаще подставлять майскому воздуху свои бледные от пребывания в закрытом помещении лица.
Поэтому караульное помещение, вокруг которого веером расположены тюремные камеры, совершенно пусто. В нем находится только один человек.
Нары солдат ландвера расположены в два ряда, один над другим, почти как клетки. Одеяла поверх матрацев, набитых стружками, свидетельствуют заложенными по-военному тугими складками и подоткнутыми краями о духе прусского порядка и чистоты. На столбике с правой стороны каждой клетки висит блестящий, безукоризненно чистый котелок.
Вещевые мешки лежат у изголовья на одинаковом уровне. Пожитки, сложенные в ящики или в коробки, украшают левый угол в ногах. На столах пусто, на скамьях тоже. Так как дров много, а тепло, как говорят, помогает приятельским отношениям, то в одной из двух железных печек горит огонь.
В этом помещении, которое в настоящее время является обиталищем двадцати человек, где протекает вся их жизнь, в этом напоминающем кегельбан узком сарае, окна которого настежь раскрыты, расхаживает пленный унтер-офицер Илья Павлович Бьюшев.
Гриша несколько бледен, так как он почти уже две недели опять спит в камере, в которой чувствуешь себя, как в ящике. Маленькое оконце камеры слишком высоко, под самым потолком и не позволяет выглянуть наружу. Единственная мебель — деревянные нары с матрацем из стружек и одеялом; днем на нарах лежать не разрешается.
Почти все свои пожитки ему пришлось сдать в канцелярию, когда патруль доставил его сюда. Тот, кто видел его в лесу, с трудом узнал бы его: волосы и борода стали добычей тюремного цирюльника.
Так как его русский мундир не без основания признан был вшивым, а русская форма в любой момент могла понадобиться для собственных шпионов, то ему после дезинсекции выдали германскую одежду взамен вещей настоящего Бьюшева, которые Бабка подарила ему тогда, для большего правдоподобия.
Конечно, ему дали такую одежду, которую уже не решались предложить своим солдатам, даже землекопам. Его мундир с черными артиллерийскими петлицами спереди выглядел безукоризненно, сзади же, увы, большая темно-серая заплата на зеленоватом сукне отмечала то место, где двухдюймовый осколок снаряда до самого сердца раздроби# левое плечо его прежнего владельца.
А штаны, совершенно чистые, пели свое происхождение от толстенького коротконогого обозного ездового, который имел несчастье, сидя на козлах, получить в верхнюю часть бедер и в колени девять свинцовых пуль из разорвавшейся шрапнели.
Это была американская шрапнель, которая, по презрительному отзыву врачей, в силу небрежного изготовления, выбрасывала свинец, не рассеивая его, на слишком малую площадь. Каждая из девяти дыр, через которые несчастный ездовой истекал кровью, была тщательно заштопана, но почти белыми, некрашеными суровыми нитками. Поэтому штаны, несмотря на безукоризненную материю, уже не годились для явки, скажем, к императорскому двору.
Нужды нет, что они приходились рослому Грише лишь до середины голеней, ведь он все равно засовывал их в голенища сапог. Его руки тоже торчали из рукавов, но так как Грише отнюдь не полагалось шататься без работы, то это, пожалуй, даже было кстати.
Немного бледный, но в хорошем настроении, остриженный и помолодевший, он сидит на скамье и чистит винтовку.
Ефрейтор Герман Захт обещал ему полхлеба, если он хорошенько почистит его щелкушку и, таким образом, исправит упущение по службе, которое совершил добряк Захт, увлекшись игрой в скат; ему тогда удалось скрыть это только благодаря тому, что во время осмотра оружия он, не задумываясь, выдал винтовку приятеля Отто Гинтермюля, который лежит в лазарете с воспалением горла, за свою.
Гриша с увлечением возится с винтовкой. Он любит оружие. С тех пор как его доставили сюда, голова его опять работает по-солдатски. Он чистит затвор с таким же усердием, как раньше чистил свою русскую винтовку. Он ослабил пружину, открыл магазинную коробку, вынул части затвора, полюбовался его хитрым устройством. Потом презрительно сравнил германскую винтовку со своей винтовкой пехотного образца, в коробке которой умещается гораздо больше патронов, до блеска натер тряпкой, основательно смазал все металлические части и стал водить шнурком для чистки в стволе, в котором мог скопиться, после последних упражнений в стрельбе, пороховой нагар.
Так как для этой работы, собственно, нужны двое, то он привязал ружье наискось к ножке кровати и стал с остервенением протягивать шнур сквозь стальную трубку с винтообразными нарезами.
Его дела идут хорошо. Немцы поверили всем его показаниям и все записали. Он сидит здесь как перебежчик, как Иван Павлович Бьюшев, шестьдесят седьмого полка, родом из Антоколя, и выжидает результатов суда, который вернет ему свободу…
Бабка сделала для него, конечно, много хорошего. Гриша настроек решительно и в состоянии плутовать без зазрения совести, сохраняя честнейший вид и правдивый взгляд. Ох, уж эти допросы! Никак не хотели они поверить, что он так долго околачивался за линией фронта! Они почти упрашивали его признать, что он вовсе не три недели тому назад пробрался через проволочные заграждения в одном месте фронта, назвать которое он не может, не желая выдавать товарищей.
Он ухмыляется про себя: эти полицейские везде одинаково заносчивы, словно петухи. Внезапно он засмеялся от всего сердца, предвкушая радость близкой свободы. Хотя, должно быть, они закатят ему какое-нибудь наказание.