Страница 78 из 84
Никто не учил меня ледовой разведке, но собственный здравый смысл подсказывал, что корабли пройдут, и я радовался тому, что видели мои глаза. Когда картина состояния льдов по пути каравана прояснилась, я, зажав в коленях ручку управления рулями, как умел, нацарапал донесение Шмидту. Вскоре Мохов сообщил, что донесение принято, и на горизонте показался дым.
На траверзе Чаунской губы среди льдов кильватерной колонной шли пять кораблей. Во главе, не жалея дыма, двигался ледокол «Красин», за ним, как я догадался, — «Литке» и два узкотелых боевых корабля, Колонну замыкал какой–то грузовоз.
Так вот почему появился начальник Главсевморпути у берегов Чукотки! Он лично возглавил первую, потому особо ответственную, проводку военных кораблей.
Я снизился, приветствуя отважный караван глубоким виражом. Белые султаны пара показали, что гудками ответно приветствуют и нас…
Чувство гордости охватило меня.
Это была гордость за причастность к осуществлению великой мечты человечества о Северном морском пути. Он уже работает, по нему идут боевые корабли, необходимые Дальнему Востоку моей Отчизны! Сотни, а может, и тысячи гражданских моряков, вся система береговой службы; радисты, метеорологи, гидрологи— несли бессонную вахту, чтобы эти корабли прошли. Где–то на западе другие летчики разведывали дорогу для них, и всю эту гигантскую работу замыкает мой полет здесь, на Чукотке. Я стал как бы глазами капитанов и видел конец их трудного пути среди льдов. Если бы я не смог выполнить эту разведку, капитаны все равно вели бы свои корабли вперед. Но шли бы вслепую и волнуясь. Вероятно, они не решились бы повернуть на север, к Врангелю, где только и возможно выйти на чистую воду. А сейчас они знают это и пойдут спокойно. Впервые так явственно я ощутил свою полезность важному государственному делу…
Осмотрелся, чтобы запечатлеть исторический для меня момент. Облачное, серое небо, аспидно–черная вода, белые льды. На южном горизонте в коричневой дымке едва виднеются берега. Пустыня! И через нее идет караван. Над ним кружится самолет. Еще никогда самолеты не летали над льдами коварного Чукотского моря столь поздней порой.
Год назад мне и не мечталось стать помощником самого Шмидта. А он и понятия не имел о моем существовании. Полсуток не прошло, как он думал обо мне, вероятно, с презрением, а сейчас видит над собой, за пятьсот километров от места вылета. Задержись я всего на один день, и что бы сталось с авторитетом нашего отряда?
Через семь часов полета, измученный бессонной ночью и долгим нервным напряжением, но довольный, я посадил свой самолет на рыхлую гальку у полярной станции мыса Биллингса. Дотянуть до базы не хватало ни светлого времени, ни горючего. С нежностью я оглядел столь же усталых товарищей. Поздравил и поблагодарил их, предложил отдыхать, не теряя ни минуты. Завтра нам предстоял такой же трудный день.
Утром Борис Карышев, начальник станции, и Андрей Владимиров, ее радист, вручили мне следующую депешу:
«С БОРТА «ЛИТКЕ» КАМИНСКОМУ МЕСТОНАХОЖДЕНИЮ ВПЕРВЫЕ НА ЧУКОТКЕ ВЫПОЛНЕНА РАЗВЕДКА ТАКОГО МАСШТАБА И ЗНАЧЕНИЯ ТЧК КАРАВАН ВЫШЕЛ ЧИСТУЮ ВОДУ ВАШИ УСЛУГИ БОЛЬШЕ НЕ НУЖНЫ ТЧК БЛАГОДАРЮ ПРЕКРАСНО ВЫПОЛНЕННОЕ ЗАДАНИЕ ЗПТ ЖЕЛАЮ СЧАСТЛИВОЙ ЗИМОВКИ ТЧК ШМИДТ»
Прочитав депешу Шмидта, вначале я расстроился. Вроде бы чего–то недоделал. Но сразу же все затмила неожиданная мысль, и я подумал: что произошло? Ведь всего две недели назад в Анадыре я горевал, что уехал Конкин, мне стало страшно от слов: «Остались одни!» За это время я решился и выполнил сложныи перелет на гидросамолете через горы. Потом удалось еще более трудное — найти контакт и увлечь за собои новых зимовщиков. А вот теперь и совсем неожиданное. Всего сутки назад я трепетал перед тем, к чему и вовсе не был готов, а оно оказалось мне по силам! Что изменилось? Почему все казавшееся почти неодолимым, вроде бы решилось само собой? И вспомнились мне слова первого учителя — Гроховского: «Это очень нужно нашей Родине! Помните об этом, и вам не будет страшно в минуту опасности!» Значит, не во мне суть, но в том деле, которое поднимает человека над страхом, заставляет его принимать и осуществлять нужные решения.
Так началась вторая зимовка.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ПЛАЧУ ДОЛГИ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
НАЧАЛО ВТОРОЙ ЗИМОВКИ
АБРАКАДАБРА
Мне и прежде не раз приходилось получать искаженные радиограммы, но этот ребус поставил в тупик:
«АБАЗУ КАМИНСКОМУ
ДВАДЦАТЬ ПЯТОГО ПРХНИЛ СЕРЕЖУ АНАДЫРЬ ПРОИСШЕСТВИЕ УДОВЛЕТВОРИТЕЛЬНОЕ ВЕСЕЛИЛИСЬ ДРПАРТУ НЕТЕРПИМО ЖАРИМ ВСТРЕЧУ ФАНЯ».
Со дня на день я ждал сообщения из Анадыря о приезде Тани с трехлетним Сережкой. Догадался, что «Фаня» — это искаженное «Таня», «Прхнил» может обозначать только одно — «похоронила». От этой мысли во рту стало сухо, а под левой лопаткой кольнуло так, что не сразу мог вздохнуть полной грудью. «Нетерпимо жарим встречу…» Черт знает что!
Всматриваюсь в каждую букву и цифру на бланке. Передала Архипова. Что же вы за человек, Архипова? Как можно отправлять в эфир такую галиматью? Передана 29/9 из Хабаровска. Почему из Хабаровска? Ведь я уже имел сообщение из Владивостока. Нет, надо идти на полярку к радистам, выяснить…
До полярки шесть километров пути по гальке. Тревога подгоняла, и я порой срывался на бег. Порывистый ветер гнал по небу стада рваных облаков. Ложбинки на тундре, на галечных наносах приглажены снежком. Чернеют лишь затылки бугров–и верхушки кочек. Пестрой чередой они уходят в дымчатую даль к горам. За белой оградой прижатых к берегу льдин неумолчно рокочет море. с северного неба исходит тусклый рассеянный свет, окрашивая все окрест в безрадостные тона. Трудно вообразить более унылый пейзаж.
Непонятная радиограмма с каждой минутой приобретала все более зловещий смысл. Бодрость, напряженность последних дней, особенно после проводки каравана Шмидта, уступили место досаде. Кто меня здесь удерживал? Почему не уехал, как другие, к теплу и устроенности материковой жизни? Зачем поднял с насиженного места Таню с сынишкой? Что с ними стряслось? «Похоронила, похоронила…» — стучало в мозгу с каждым приливом крови. Стало жарко. На подходе к полярке все другие звуки вытеснил тревожный гул моря. Волны с разбегу бросались всей своей массой на гряду прибрежных льдов и взрывались белыми каскадами брызг. В бухте между утесами со злобным шипением взад–вперед каталась галька.
На полярную станцию я пришел, подготовленный к самому худшему. Первым встретился парторг зимовки Кульпин.
— Евгений Иванович! Беда у меня, — и я протянул ему злополучную радиограмму.
Мне показалось, что Кульпин читал непереносимо долго. Он повертел радиограмму, заглянул на обратную сторону и сказал недовольно:
— Тут, как говорится, без поллитра не разберешься. Абракадабра какая–то. Пойдем в радиорубку!
Радист Паршин, которого я знал до этого только по фамилии, оказался чудесным парнем, и » готов был расцеловать его за услышанное.
— Эта депеша проходила через мои руки. Задерживать не имел права, отправил вам, а сам принял меры для проверки. Полтора часа назад кончился пробный сеанс с Чукотским трестом в Анадыре. На ключе оказался радист Васильев. Он вас знает, шлет привет и просит передать, чтобы вы не беспокоились. Ваша жена и сын здоровы, они живут в аэропорту, Васильев сам их видел.
Силы покинули меня, и я опустился на скамейку, не сообразив даже поблагодарить Паршина за такие радостные для меня вести.
— А почему радиограмма прислана из Хабаровска?
— Видите ли, короткие волны на близких расстояниях идут плохо, а Хабаровск берет их отлично. Вот и сбывают анадырцы корреспонденцию через Хабаровск. Оттуда ее через Петропавловск–Камчатский передают на Уэлен… Длинная цепочка. И получаются искажения. Сохраните этот уникальный экземпляр для музея или, если хотите, для потехи внуков.
Не успели мы закончить разговор, как из контрольного громкоговорителя посыпались точки–тире.