Крушение

Шмелев ответил:

— Мне совесть и долг службы велят стать на защиту. А если вы будете упорствовать и не отмените своего приказа…

— Нет, не отменю, — перебил Ломов.

— Тогда найдем на вас управу, — сказал Шмелев, — Да–да, найдем… Вам, генерал, пора бы унять свой гнев… Из–за личного престижа… самолюбия… вы готовы растерзать любого… Измываться над человеком, истинным героем войны, вам не позволим!

Пока шла между ними перебранка, Гребенников и радовался, и огорчался. Радовало его то, что вот он, Шмелев, умеет постоять и за себя, и за других, за общее дело, и во всем он такой — ершистый и неукротимый, а огорчало то, что много еще попортят нервов такие, как Ломов, для которых личное благополучие превыше всего… Как бы то ни было, Гребенников решил заодно со Шмелевым бороться за правоту, за несправедливо униженного Кострова, и едва Шмелев кончил говорить, как Иван Мартынович заявил:

— Я со своей стороны дам этому делу ход через партийные органы… В Москву, в ЦК напишу… Надеюсь, раз: берутся, что за коммунист Ломов… Но вот еще одно, мягко выражаясь, интимное дело… — Гребенников поискал в планшете и протянул открытку.

Шмелев прочитал на обратном адресе: «Вера Клокова» — и усмехнулся.

— А можно ли читать личные письма?

— Во–первых, не письмо, а открытка… Во–вторых, опять же связано с Костровым.

Шмелев читал вслух:

«Милый Алеша, ясный сокол! Пишет тебе Верочка, пока я жива и здорова. Все дни, как ты уехал с Урала, я только и думаю о тебе. Заронил ты в мое сердце любовь, и я хожу с нею, не зная ни сна, ни покоя… Собирается делегация с уральского завода поехать на фронт и проведать нашу доблестную подшефную часть. Намерены взять и меня. Мне об этом сказал вчерась наш завком. Боюсь, не возьмут, а если возьмут… О, как я буду рада! Учусь на курсах связисток. Записалась охотно, а теперь, чую, трудно и работать и учиться.

Затем кланяюсь и ц… Жду ответа, как соловей лета.

Вера».

Шмелев заулыбался и спросил:

— Какое имеет отношение эта Вера к Кострову? Кто она ему?

— Невеста. Я ее встречал, когда мы были на Урале… Шустрая такая девчонка… Приедет, будет искать Кострова, а к нему и не подпустят…

— Да-а, может разыграться драма. Шефы, конечно, пожалуют на майские праздники, и, возможно, за это время вызволим его.

— Давай предпринимать все меры, — согласился Гребенников.

Они пообедали и вышли погулять. Были сумерки, умиротворенным покоем дышал лес. Воздух недвижим, только веяло сырыми пойменными травами. Поднялись на взгорок, остановясь у старого огромного орехового дерева. Верхушка и ствол были порубаны осколками, и дерево, казалось, умирало.

— Вот что делает война. Все живое убивает, — заметил Шмелев.

— Да, война замедлила и время, и жизнь, все как бы остановилось перед ужасами и страданиями, — в тон проговорил Гребенников. Он любил порассуждать и сейчас настроен был дать волю мыслям.

— Но я так сужу, — продолжал он. — Время на войне как бы замедлилось, а на самом деле измеряется не днями и месяцами, а годами и десятилетиями. То, что мы пережили и еще переживем на войне, окупится сторицей… Время не остановилось, оно стало крутым в борьбе, в мужестве и страданиях… Потом же, после победы, наше время, время военной поры, будет вспоминаться будущим поколением веками… Потому что год, и два, и три, проведенные нами на войне, обеспечат свободу и жизнь на десятилетия, если не на века… Вот почему и хочется жить, и хочется дойти до победы, и увидеть этот конец, какой он будет…

— Ты, Иван Мартынович, правильно рассуждаешь, — заговорил Шмелев. — Дни, которые мы переживаем на войне, окупятся великим будущим, дороги, по которым движутся войска, породят много новых дорог и магистралей…

Подумав, Гребенников проговорил:

— Сеятель, сбросивший зерно в землю, ждет урожая, так сказать, воспроизводства и увеличения плодов своего труда.

— Это ты верно подметил, — согласился Шмелев. — Наш воин тоже сеятель… Добра против зла, победы жизни над смертью.

— Дорого это достается нам, Николай Григорьевич. Своим горбом дюжим, — заметил Гребенников.

— Еще бы! Настолько нас, русских, канали, что и не поймешь, как еще канать. Но мы выдюжим, все осилим, все победим! — Сказав это, Шмелев поглядел кудато вдаль и снова продолжал с горячностью:

— История России — в страданиях, в муках, но мы, русские, тверды… Пасмурных дней все меньше, всходит солнце. И я доволен солнцу. Доволен теплу… Да, нас, русских, канали. Долго и трудно. Те смерти, которые мы пережили, те отцы и деды, которые полегли на поле брани, они завещали нам беречь самое дорогое: беречь завоеванную свободу. Я хочу, чтобы отцы и деды жили в нас. Чтобы наши дети не перекачивали свою кровь сызнова, отвоевывая потерянное. Чтобы мы были людьми. Людьми, понимаешь? Нам отведено природой еще лет двадцать прожить…

— Ну–ну, маловато взял, Николай Григорьевич, — перебил, улыбаясь, Гребенников. — Мы костистые.

— И я не хочу, — в свою очередь возбуждался Шмелев, — не хочу, чтобы нас внуки проклинали. Я хочу, чтобы идеалы добра восторжествовали… Хочу оставить своим потомкам счастье, добро и справедливость. Иначе свою жизнь не представляю… Я единственное хочу — передать любовь… Любовь к Отечеству против иноземных врагов, любовь к людям против людоедов, любовь к добру против зла… Ради этого живу, дышу, вижу…

Шмелев подошел к старому дереву, обхватил за ствол. И вдруг увидел, что оно не умерло, а живет и снизу, из корней, пустило новые побеги. И было радостно ощущать в этих побегах продление могучей и неодолимой силы жизни.

Примечания

1 Так точно (нем.).

2 Волчье логово (нем.).

3 «Германия, Германия превыше всего» (нем.).

4 Дети (нем.).

5 Свинья (нем.).

6 Да… Да… (нем.).

7 Этот пропуск предназначен для офицеров, политработников и бойцов Советской Армии.

8 Жена (рум.).

9 Черт (рум.).

10 Хорошо (рум.).

11 Доброе утро (рум.).

12 Доброе утро (нем.).