Вторжение

Костров подбежал к белокаменному дому с задворков, перемахнул через низкий забор. Постоял за углом, отдышался. К нему подбежали бойцы в нескладно подпоясанных шинелях — добровольцы, пополнившие поределый коммунистический батальон.

— Что в этом здании было? — спросил Костров.

— Местный Совет… — впопыхах ответил парень в шинели, из–под которой виднелся темный гражданский костюм; видимо, был он из Клина.

— Стоял и будет стоять! — крикнул лейтенант Костров и увлек бойцов на штурм города.

…Все это и прошло перед глазами, врезалось в память острой живью. Минутой позже, когда Алексей побежал через площадь, с чердака дома полоснула пулеметная очередь. Не сделав больше и шагу — словно выросла перед ним невидимая стена, — остановился, взмахнул руками, как бы зовя солдат идти вперед, потом зашатался, какой–то миг еще удерживаясь на ногах, и рухнул на землю.

С поля боя его унесли санитары. И вот теперь Бусыгин вез товарища во фронтовой госпиталь. Степан в точности не знал, куда ранен Алексей — в спину, в живот или грудь Но по тому, как он, искусав до крови губы, стонал и терял сознание, Степан понимал, что ранен Алексей серьезно, и опасался, как бы не вышло чего хуже…

— Терпи. Слышишь, Алешка, терпи… Мы с тобой живучие. Сам же сказывал, — приговаривал Степан скорее для успокоения самого себя, потому что Костров не открывал глаз и даже перестал стонать. Он утешал себя, что ничего страшного с товарищем не случится, а в голову лезла, ледяным холодом обдавала мысль, что никто не застрахован от смерти. Степан вдруг останавливал лошадь, испуганно склонялся над санями, долго всматривался в друга и вновь трогал.

— Вот выздоровеешь, Алешка, — опять принимался успокаивать Степан, и сразу меть в родную дивизию. Дотопаем с тобой до Берлина, прижмем к ногтю ихнего главного гада — и крышка. Войне конец!

Бусыгин был убежден, что война долго не протянется — с годик, от силы полтора, — и он вслух обещал другу:

— Поедом с тобой на стройку, куда–нибудь в Сибирь тебя завлеку. Хоть и называют этот край кандальным да строгим, но для человека там житуха привольная. Край добычливый — что на золото, что на разные камни… Захочешь быть охотником — иди в тайгу, всякой живности полно. А роки — ты бы поглядел, Алошка, какие реки — рыбой кишат… Как начнет икру метать черпаком выгребай. Насолим с тобой кетовой икры, холодненькой ветчинки с чердака — и будем сидеть за чаркой, вспоминать, как я тебя на санях полумертвого вез… Слышь, Алешка?

Но в ответ — только скрип полозьев. Бусыгин снова, придержав лошадь, склонился над Алексеем, как бы отдавая ему тепло своего дыхания, и не увидел ни единой живинки на бледном, бескровном лице. Только приметил: редко падающие снежинки таяли в полуоткрытых губах, на лбу…

— Будешь жить! — вырвалось у Степана. Он прикрыл воротником тулупа его лицо, чтобы не обморозить, встал позади на сани, упираясь ногами в распоры слежек, и пристегнул лошадь. Она побежала тихой рысцой.

Скоро показался полосатый шлагбаум. Регулировщица, девушка в коротко обрезанной шинели, с карабином за спиной подняла флажок и махнула в сторону. "Зачем мне туда?" — подумал Бусыгин и решил проехать мимо шлагбаума не сворачивая.

— Стой! Куда же тебя, дурень, понесло! — регулировщица сорвалась с места, забежала вперед и ловко ухватилась за уздечку.

— В чем дело? — смерил ее уничтожающим взглядом Бусыгин.

— Черт лупоглазый, что ж ты не видишь вывеску? — взмахнула она на указатель. Бусыгин прочитал: "Медсанбат". Стрелка показывала в придорожный — лес, где под кронами сосен стояло огромное белое здание.

— Мне туда не надо, — равнодушно махнул рукой Бусыгин.

— Вы же раненого везете? — убеждала она Бусыгина, все еще удерживая лошадь.

— Не балуйте, сестричка, лошадь кусачая — свободно можете пальчика лишиться, — отшутился Бусыгин и хлестнул лошадь вожжами. Девушка попятилась, но зажатый в руке повод но выпустила.

К шлагбауму подошла крытая санитарная машина, прибывшая с позиций. Водитель посигналил, потом высунулся из кабины и гаркнул:

— А ну, убирайся со своими санями! Чего загородил дорогу?

— Не пускает… — развел руками Бусыгин, кивая на регулировщицу, и стронул с места, направив лошадь в объезд шлагбаума.

Из кабины санитарной машины тем временем вылезла и зашагала к саням женщина в белом халате, натянутом поверх шинели. Это была Наталья Кострова. Она приблизилась к саням, взглянула на прикрытого тулупом раненого, спросила:

— Куда везете товарища?

— Теперь этой докладывай, — в сердцах проговорил Бусыгин. Отцепитесь! Некогда мне…

— Постоите, не кипятитесь, — спокойно возразила женщина в халате, которую Бусыгин принял за врача. — Вон же медсанбат, разве не видите?

— Мне комдив товарищ Шмелев лично наказал доставить раненого во фронтовой госпиталь.

Она шагнула к саням. Степан хотел ее отстранить, но подумал: "А может, пощупает пульс для верности. И вазелинчику даст, чтобы лицо ему смазать. Морозяка–то!.."

Наталья осторожно приподняла воротник тулупа, взглянула на сине–бескровное, будто подернутое пеплом, лицо — и остолбенела. Испуг лишил ее на миг чувств и движений… А человек, лежавший в санях, будто почуял ее близость, приоткрыл веки. Уловив его взгляд, полный страдания и обиды, Наталья покачнулась, в сознании все сдвинулось, поплыло куда–то прочь. Наталья подняла руки, как бы ища на кого опереться, пошатнулась и стала опускаться на край саней.

— Алеша… — сквозь рыдания вздрогнул и оборвался ее голос.

Степан переполошился, узнав, что она и есть жена друга — Наталья. "Алексею сейчас но до этой встречи, которая ранит и без того раненого человека". Бусыгин поднял Наталью, взглянул ей в глаза и резко сказал:

— Возьмите себя в руки… Возьмите… Я все знаю…

Наталья что–то говорила, но голоса не было, и она только шевелила дрожащими губами.

Дернулись сани. И Наталья вдруг почувствовала, что будто отнялось у нее от груди самое дорогое и некогда близкое… Не помня себя вскрикнула, пыталась удержать сани, но упала, лишь успев схватиться за перекладину спинки, и ползла волоком, пока не отнялись захолодевшие и ослабленные руки…

Алексей Костров лежал с открытыми глазами. Над ним простерлось низкое, сумрачное небо в дымных подпалинах. Перед затуманенным взором оно, казалось, уходило на запад и медленно тлело.

"Черт знает, как все это не вовремя", — думал он, стиснув зубы, заглушая этим боль. Мысль, как сложится его жизнь с Натальей, не шла на ум: ему только виделось ее перепуганное, залитое слезами лицо.

А Наталья, трудно овладев собой, поднялась и стояла на обочине. Угрюмая, придавленная горем, глядела она вслед удаляющимся саням.

Два скользких и непрочных следа, проложенных полозьями, тянулись далеко, все еще не сходясь вместе и не сливаясь в одну общую дорогу. И Наталья тревожно думала о своей неверной, путаной дороге. И как знать, сжалится ли над ней судьба, найдет ли она свою долю?

Низовой ветер гнал и гнал поземку, заметая сухим и жестким снегом недолгий санный путь.