Страница 60 из 77
поработать. Но делать этого не стал. Кузьмич искренне полагал, что эта поездка будет мне в радость. А обрадуюсь я от того, что она мне ни во что не обойдется. Денег не нужно платить — вот в чем радость!
В Драндский монастырь нас пустили. Пока Кузьмич пил коньяк, мы поговорили с оператором о том, во что вляпались. Он тоже полагал, что кое-что заработает. Но, в отличие от меня, не очень огорчен, поскольку материал ему пригодится.
Утром я сбежал.
Вот такая история. Слушатели — участники именинного застолья во все время моего рассказа ни разу меня не перебили. Только время от времени слышались вздохи и ахи-охи изумления.
Я извинился за то, что надолго привлек к себе внимание и отвлек народ от общения с именинницей. Но народ меня простил. Именинница была даже рада. За время моего многоглаголания она успела усыпить детей.
Все решили, что и эта история случилась для моего вразумления. Скупость отвратительна. Особенно, когда ты в состоянии не проявлять ее. По этой части мне есть о чем подумать. Я как-то привык к тому, что меня радушно принимают, делают подарки, а один мой московский друг вообще не позволяет мне ни за что платить, когда я оказываюсь в его компании. Правда, я стараюсь помогать людям, но все же, как нынче говорят, иногда «жаба меня душит», когда ей этого не следовало бы делать.
Кто-то отметил, что у меня есть шанс пополнить галерею литературных героев. Мой Кузьмич может стать в ряд прославленных скупердяев вместе с Шейлоком и Скупым рыцарем.
И вдруг все развеселились. Стали произносить тосты с сюжетами, подтекстом и внутренними цитатами из классиков и популярных псевдокавказских застольных речей.
Мне казалось, что мои истории не очень располагали к веселию. Все-таки пожар, двое суток в плену у скупца. Ан нет. Гости были веселы, словно нас собрало какое-то несказанно радостное событие. Об имениннице вспомнили лишь тогда, когда кто-то сказал, что через полчаса последняя электричка. Подняли прощальный тост за хозяйку и небольшой, но шумной компанией поспешили на станцию. И в электричке не могли успокоиться — так было всем хорошо.
А мне вдруг безумно стало жаль Кузьмича. Экую муку он носит в сердце. Как бы ему помочь?!
Иордань
Накануне празднования тысячелетия Крещения Руси (1988 г. — Прим. ред.) в одной из епархий правящий архиерей решил впервые за семьдесят лет отслужить водосвятный молебен на реке. Но для этого нужно было получить разрешение уполномоченного по делам религии. Тот решительно отказал. Все разговоры о «возвращении традиций», о призыве генсека «знать и уважать отечественную историю» не возымели действия.
Тогда кто-то из местных краеведов отправил несколько телеграмм в Москву с просьбой позволить в их епархии «вернуться к корням». Неожиданно столица повелела позволить. Кто точно повелел — неизвестно, но поговаривали, что благодетельницей была Раиса Максимовна Горбачева.
Архиерей был вызван для «прокладки маршрута крестного хода». Начальство не желало никаких «религиозных демонстраций». От собора до реки нужно было идти по центральной улице.
Было приказано служить в кладбищенской церкви на окраине и пройти к реке кратчайшим путем.
Но и тут возникло затруднение. Церковь стояла на высоком обрывистом берегу. Чтобы спуститься к реке, нужно было обойти километровый «Шанхай» сараев с лодками и территорию молочного комбината, раскинувшегося еще на километр. Как ни прикидывали, а миновать две людные улицы не представлялось возможным.
Маршрут утвердили, но приказано было идти тихо, без песен, нигде не останавливаться и служить «резво и кратко». Проповедь было приказано сказать в храме.
Епископ на все условия согласился. Власти по своим каналам сделали все, чтобы в крестном ходе не было молодежи, и придумали каверзу, которая должна была изрядно «испортить попам песню».
Крестный ход прошел весь путь, как и было приказано, молча. Когда спустились к реке, то увидели вместо небольшой иордани, вырубленной накануне церковными сторожами, огромную дымящуюся полынью, в которую с гиканьем и оханьями ныряли местные «моржи».
На берегу стоял вагончик, куда моржи забегали «для сугреву». Там разливали чай и водку невиданных сортов — из обкомовских буфетов. Рядом с вагончиком гудела изрядная толпа активистов и местных пьянчужек, уже получивших казенное угощение.
Архиерей и священники были смущены видом большого количества ундин (русалок. — Прим. ред.) в весьма откровенных купальниках. Хоругвеносцы в нерешительности остановились.
Купальщики и толпа подвыпивших граждан сгруппировались вокруг человека в смушковой папахе, руководившего ими. Участники крестного хода стали вокруг духовенства. Со стороны казалось, что сейчас
пойдут «стенка на стенку». Но епископ вдруг громко произнес: «Идем дальше. Вырубим новую иордань».
И тут громкий женский голос запел: «Спаси, Господи, люди Твоя!»
«И благослови достояние Твое», — подхватили сотни голосов.
«Победы на сопротивныя даруяй», — вступил епископ, и крестный ход двинулся сквозь строй растерявшихся «моржей».
Человек в смушковой папахе вскрикнул фальцетом: «Прекратить пение! Вам не разрешали». Но тут же закашлялся. Его отодвинули в сторону.
«И Твое сохраняя крестом Твоим жительство», — неслось над рекой.
Епископ осенял сконфуженных купальщиков крестным знамением. Мужчины в плавках и женщины в купальниках стали прикрываться полотенцами, смущенно поглядывая на своего начальника. А епископ шел и благословлял их — то самое «Господнее достояние», заблудшее и обманутое, но все же не потерявшее способности испытывать стыд.
Крещенским утром
Избу в Тверской губернии я купил давно. Пока дети были маленькими, жили мы в ней с мая по ноябрь. А в девяностом году пришлось даже зазимовать. На Новый год сосед привез за бутылку пушистую трехметровую елку. От прежнего хозяина осталось много елочных игрушек. Особенно хороши были потрепанные дореволюционные игрушки из ваты, бумаги и папье-маше.
Новый год мы встретили тихо, по-домашнему. Ждали Рождества. Я был уверен, что на Святках будут колядовать. В рождественскую ночь я несколько раз выходил из дома. В редких домах горел свет. Стояла тишина. Что-то потрескивало на морозе.
Наутро я прошелся по деревне. Соседи здоровались друг с другом, поздравляли с праздником.
— Что ж никто не колядует? — спросил я у соседки, бабы Пани.
— Да кому колядовать-то? Разве что нам с Манькой. — Восьмидесятилетняя баба Маня захохотала и громко выругалась.
Зато на Крещение моя этнографическая жажда была утолена. Утром я пошел за водой. У колодца стояла чудесная парочка — соседка Татьяна в ватнике и ее муж Володька в одних сатиновых трусах. Татьяна пыталась вырвать из рук мужа ведро. Тот угрюмо матерился и пинал спутницу жизни голой ногой. Вода плескалась на ватник, отчего Татьяна разъярилась и пнула мужа валенком с галошей. Тот увернулся. Татьяна упала навзничь. Володька быстро опрокинул на себя воду, вздрогнул всем телом, охнул и побежал к избе, оставляя на снегу отпечатки босых ступней. Татьяне тоже досталось. Она сплюнула попавшую в рот воду и попыталась подняться. Я помог ей. Она стряхнула с ватника крупные капли и всхлипнула.
— Вот ведь, козел, всю осень проболел, и туда же.
— Куда туда же? — не понял я.
— Обливаться. Хотел на реку идти. Витька Митрофанов сгоношил всех. Вот пьянь негодная. Говорит, для здоровья — первое дело в Крещенье в воду прыгнуть. Бог воду освящает по всей земле. И все грехи в ней остаются... Утопила бы сама своими руками эту пьянь... Еще и Бога поминает. Век бы его не видеть.
Я предложил ей зайти к нам, и она неожиданно согласилась. Пока моя жена готовила чай, Татьяна разглядывала комнату с елкой.
— Давно я тут не была. Покойница Анна Семеновна нас, детей, всегда в Рождество приглашала. Конфетами, пряниками угощала. Мы ведь бедно жили. Не до конфет...