Страница 5 из 77
Через несколько дней после этой проповеди к отцу Олегу приехал благочинный — архимандрит Афанасий.
— Вот, заехал к тебе познакомиться.
Он расспросил, как тот устроился. Осмотрел храм, побывал у него дома. Матушку и на сей раз не застали врасплох. И обед у нее был замечательный, и несколько произнесенных ею фраз перед тем, как оставить священников наедине, расположили к ней благочинного. Они остались с отцом Олегом в гостиной. Благочинный достал несколько конвертов, надел очки, молча просмотрел несколько листов.
—- Вот сколько о твоих художествах написано. Ты действительно говорил, что рай придуман для воров и проституток? — спросил он тихо, не поднимая глаз.
Отец Олег слово в слово пересказал свою проповедь. Благочинный вздохнул и продолжил перебирать листы.
— А что это ты про самоубийц говорил? Почему они испытывают удовольствие?
— Да это я говорил о необходимости соблюдения заповедей. И то, что Господь не наказывает сразу, лишь свидетельство Его долготерпения и любви. Господь один раз не наказал за наше преступление, другой. Нам кажется, что так всегда и будет.
Нет, не будет. Все равно закончится наказанием. Если не в этой жизни, то в будущей. И привел метафору: прыгнул человек в пропасть (а ему говорили: не прыгай, разобьешься). А он летит и даже удовольствие получает от ощущения свободы в этом полете. И думает: вот оно, как сладостно. А меня отговаривали.
Отец Афанасий покачал головой и снова вздохнул.
— А про несправедливость Бога?
— Я сказал, что Бог — это любовь. Если бы Бог был справедлив, то нас давно бы не было на этом свете с такими грехами...
— Ты вот что. Говори проще. Без метафор. Без притч. А то нас толкованием твоих притч завалят по горло.
Отец Олег пообещал. Они поговорили о том, как трудно привести в чувство оторванный от духовных корней народ. Целое столетие продержать в богоборческом помрачении... А теперь слово с амвона скажешь — и нет уверенности, что поймут, не извратят и не напишут «телегу» начальству.
Очень трудно расшевелить народ.
— Не каются они, ваше высокопреподобие. Одно формальное перечисление грехов. Я перечислю грехи, а они за мной и повторят.
— Да знаю, что не каются. Меня этим не удивишь. Сорок лет служу.
— А что же делать?
— Терпи и служи. И разберись, кто это у тебя доносами занимается, и сделай так, чтобы она не досаждала архиерею. Одной рукой написано. А то я с нее для начала возьму две тысячи за такси. Будет знать.
— Хорошая идея. Давайте пригласим ее.
— Нет, ты уж сам давай. Я никаких разбирательств устраивать не стану. Вижу тебя. И верю, что ты иерей правильный.
Он немного помолчал, а потом, прищурившись, спросил:
— А с тех мест за что тебя шуганули? Про пожар и кражу знаю, а с первого прихода за что тебя из чтецов, а матушку из регентов?
— Да мы стали знаменный распев вводить.
— Чудак. Это в селе? Хоть бы обиход нормально пели... Да и в городах мало кто знаменный-то уважает. Я знаменное пение люблю, но его по современной жизни не привить. У людей души на иной лад настроены. Отовсюду грохот да скрежет адский. Да уголовные песенки либо что-нибудь про любовь, да понеприличнее и пострастнее... Нет. Как сказал один питерский старец, чтобы знаменно петь, нужно зна- менно жить.
Благочинный немного помолчал, рассматривая библиотеку.
— А фисгармония твоя знаменитая где?
— Вы и про фисгармонию знаете!
Отец архимандрит усмехнулся.
— Так, показывай. Может, матушка и сыграет для гостя.
— Да мы ее еще не перевезли.
— Так перевози поскорей. Я тебе и «газельку» грузовую дам. Я фисгармонию люблю. Да не сподобился достать. Играю на пианино. Так что вези и зови в гости. Мы с твоей матушкой в четыре руки поиграем.
Отец Олег удивился и был рад такому повороту. Благочинный смотрел на него весело.
— А больше никаких преступлений не совершил?
— Нет. Это все. Правда, может быть, мы кому-то не нравимся как люди.
— Это ладно. Мне вы как люди понравились. А насчет того, чтобы народ каялся, — погоди. Ты тут без году неделя. Если не сбежишь в Москву, то, даст Бог, со временем и растопишь лед. А я тебе на прощание на твою метафору свою расскажу.
— Расскажите.
— Солнце к закату склонилось и разволновалось: кто же без него светить во мраке будет? Спрашивает, а все молчат. Долго спрашивало солнце. Все молчат, и только маленькая лампадка под иконой тихо ответила: «Постараюсь, как смогу». Вот и ты старайся. Свети помаленьку. Только не угасай. И не скорби попусту. И не возносись. Ты ведь не солнце. Вот и свети в меру лампадки. И помни, что народ у тебя простой. Так что давай без метафор. Будь проще.
Визит благочинного не только успокоил отца Олега, а даже окрылил. Он решил вообще не обличать Валентину, а подождать, когда она сама поймет, что доносы — не лучшее дело. Они с матушкой обидели ее тем, что распустили хор. Надо бы ей какой-нибудь чин придумать. Какое-нибудь заметное дело. А пока ничего не придумал, то на ближайшей
литургии объявил о том, что назначает Валентину заместителем старосты. Удивлению Валентины не было предела. После службы староста пыталась выяснить, в чем будут заключаться обязанности ее заместительницы. Батюшка ответил неопределенно и без особых раздумий сказал, что дел на приходе скоро будет много, а первое, что он поручает Валентине, — организовать паломничество в Троице-Сергиеву лавру. Вернее, записать желающих. О деталях обещал поговорить с ней на неделе. Он вышел из храма, а староста с Валентиной и Антониной остались в храме на уборку.
Батюшка уже подъезжал на своем «жигуленке» к магазину, где его ждала матушка, ушедшая из храма раньше его, и вдруг вспомнил, что забыл в алтаре телефон. Вот незадача! Пришлось вернуться.
Валентина с Антониной стояли перегнувшись через барьер, за которым сидела Агриппина Степановна, и с жаром что-то обсуждали. Отца Олега они не заметили, и он тихонько вошел в алтарь через дьяконские двери. Телефон лежал на подоконнике. Батюшка взял его и повернулся, чтобы выйти, но неожиданно услышал нечто, что заставило его задержаться. Антонина гневно выговаривала Валентине: «Ты думаешь, люди тебе спасибо скажут за твои письма?!»
— Да ладно тебе, — огрызнулась та. — Чего удумала. Какие письма?
— А такие. Верка-то все сказывала. Как ты митрополиту жалобы на нашего батюшку пишешь. И ее пристегнула сочинять.
— А что, не правда? Я правду пишу. Он тут всяко мелет. Его и понять нельзя. Отец Михаил молебен отслужит — и домой. А этот разводит тут турусы. И к чему призывает, не понять.
— А чего понимать. Он говорит, каяться надо. А мы не каемся. Клуб себе придумали. Ходят кому не лень. Может, и в Бога не веруют, а ходят.
— Да откуда ты знаешь, кто верует, а кто нет. Сама- то ты в кого веруешь?
— Я-то в Господа нашего верую. А Господь сказал, надо каяться. Вот ты, Валь, и покайся батюшке, что кляузы пишешь.
— Вот еще. Чего удумала.
— Так зачем ты тогда в церковь ходишь! Батюшке гадишь и каяться не хочешь.
— То мое дело.
— Да не твое, а наше. Мы, как батюшка говорит, одно тело. Мы один организм духовный. И если ты в этот организм дерьма наклала, то мы его и вытряхнем. Если не покаешься.
— Ты погоди грозить. А то я тебе такого устрою! Сама-то больно каешься?
— Я-то каюсь. А у меня и таких заслуг перед бесом нет, как у тебя. Ты мужиков-то полрайона пропустила.
— А твое какое дело? Я в том покаялась.
— А как каялась? Поди, сказала: «Грешна по блудной части» — и все.
— А тебе-то что?..
— Так какое с того покаяние.
— Да такое...
— А ты пальцы загибала?
— Какие пальцы? — А вот с тем-то да тем-то... Главного агронома бы помянула.
— Да молчи ты...
— Да у ней пальцов-то не хватит ни на руках, ни на ногах, — засмеялась староста.
— Вы сами-то хороши. У тебя, Степановна, тоже Кузьмич был после смерти мужа.