Страница 15 из 77
Прошло несколько минут, и гром заурчал — будто вдаль ушел. Так перекатывается, как пустыми бочками по потолку. А потом снова — и над самой головой. Да как загремел канонадой, да с молниями. А я уж лес-то прошел да в поле вышел. А тут как полилось! Достал я полиэтилен, обернул икону, поднял мешок над головой и иду себе, как бобренок Чука. И вдруг снова как ударит. И куда моя затычка, тот клапан, что не давал молиться, делся. Молюсь и кричу во все горло: «Господи, помилуй. Пророче Божий, не погуби. Не убей меня молнией. Я ведь тебя не на продажу несу. Буду тебе молиться и оставлю всякий грех. Только пощади. Не убивай неготового. Дай время на покаяние». Иду — ноги разъезжаются. У нас там все больше песок. А тут на глинистый участок попал. Как добрел до села нашего — не помню. Подхожу — и вижу зарево во весь горизонт. А это моя изба горит. Пощадил меня пророк Илья, а в избу все же стрельнул. Народ сбежался. А чего народ? Старики да бабки. Все меня утешают, а сделать ничего не могут. Сгорела моя избушка. И дождь не помог. Он, видно, как в избу молния попала, тут же и перестал. Так что сбылось пророчество деда Митрофана: не пришлось мне его икону в мою избу заносить. Отнес я ее в храм. Рассказал батюшке о моем приключении. Он все, как полагается, сделал. Успели мы до приезда фельдшера и обмыть Митрофана, и отпеть. Участковый приехал. Не задержался. Составил бумагу, мы расписались как свидетели. Фельдшер зафиксировала смерть. «Можете хоронить, — сказала, и долой со двора. — Повезло старику, что вы его нашли. А то бы завонялся». Мы бедного Митрофана и похоронили. А у меня на душе тяжесть, будто я его в могилу свел.
Вот теперь еду к Митрофану Воронежскому. Помолюсь. Я ведь на исповедях даже от отца Иоанна многое утаил. И через полгода не поехал к нему. А когда собрался, он уже был плох. Не пускали к нему никого.
Рассказчик мой отвернулся. Мне показалось, что он утер слезу. Поезд притормаживал. Громко застучали колеса на стыках. Мы переезжали широкую реку. За окном на холме высился огромный храм. Еще несколько церквей красовались на левой стороне реки. Я вышел в коридор. Сосед мой обогнал меня и подошел к расписанию:
— Надо же, Елец. И стоим целых двадцать минут. Красивый город. Сколько церквей уцелело. Никогда его не видел. Раньше ездили на юг через Харьков.
Пожилая дама, стоявшая у окна, вздохнула:
— Здесь и монастырь есть. Недавно вновь открыли.
Сосед оторвался от расписания:
— А далеко ли отсюда до Задонского монастыря?
Дама пожала плечами:
— Точно не знаю. Но немного. Не больше ста километров.
Сосед задумчиво поглядел в окно и двинулся в сторону нашего купе. Я остался в коридоре, а он бросил несколько предметов в сумку и, кивнув мне, пошел к выходу. Я последовал за ним. Он молодецки спрыгнул на платформу и повернулся ко мне:
— Прощайте. Простите за болтливость. Боюсь, не всякий монах станет выслушивать подробности моего окаянного жития. А вас я загрузил по полной. Будем считать, что это я перед исповедью порепетировал. Если чем обидел, простите.
Он перекинул через плечо сумку и быстро зашагал по платформе. Я долго смотрел ему вслед. Его внезапное решение расстроило мои планы расспросить его о «другане». Хотелось бы найти его и поговорить с ним об отце Павле Груздеве.
Он так и не назвал ни своего имени, ни имени «другана», ни священника, к которому его послал отец Иоанн.
Когда я вернулся в купе, первое, что увидел, был шейный платок. Он висел на крюке возле двери. Я и не заметил, как он его снял.
Митра-укротительница
В те незабвенные времена, когда епархии были большими, а Новосибирская простерлась на пол-Сибири, включая в себя, помимо Новосибирской области, еще и Красноярскую, Томскую, Новокузнецкую и Кемеровскую, а также Алтай, Хакасию и Туву... (Если что-то упустил, прошу простить). Так вот, в этой Новосибирской епархии, возглавляемой владыкой Гедеоном, служил отец Лев. (Имя владыки подлинное, а имя нашего героя пришлось изменить.) Но он и вправду чем-то походил на льва: коренастый, широкоплечий, с густыми волосами до плеч, но главное — удивительно сильный. Этот батюшка славился своим взрывным характером (при быстрой отходчивости) и неправдоподобной добротой. Воистину мог просящему рубашку отдать и исподнее. Был он к тому же хорошо образован, поскольку окончил два советских вуза и в прежней, доцерковной, жизни занимал большой пост по энергетической части. Жил он тогда в закрытом номенклатурном поселке в отдельном двухэтажном коттедже на берегу широкой сибирской реки. И зарплата его была аж целых 350 рублей (не считая регулярных премий). Тогда это были большие деньги. И вдруг, в один не очень хороший для его сослуживцев и начальства день, Лев Алексеевич (это его мирское имя) оставляет работу с окладом в 350 рублей, двухэтажный коттедж и перебирается на колокольню ремонтируемого храма за триста верст от родного дома. Определили его сторожем и рабочим по всяким нуждам с окладом в 80 рублей.
Этому непонятному для семьи и коллег поступку предшествовало небывалое событие. Оно могло быть оставленным без должного внимания и прещения со стороны начальства. Но произошло все скандально, конфузно и даже, по общему определению руководства партийной организации, «до неприличия преступно». А преступил Лев Алексеевич вот что. Ему было поручено подготовить доклад о последнем съезде Коммунистической партии и о том, как в свете его решений советская энергетика достигла заоблачных вершин. С этим докладом нужно было выступить сначала в областном центре, а потом и в Москве на всесоюзной конференции. Лев Алексеевич отказался. Стали его спрашивать о причине отказа. Сначала он не хотел ничего объяснять, но когда ему пообещали объявить выговор по партийной части, он вспылил и заявил, что устал врать. Если ему позволят сделать объективный доклад и освободят от необходимости цитировать Ленина и петь здравицу Брежневу, то он выполнит приказание, а если нет, то доклад готовить не станет. Тогда ему напомнили о партийной дисциплине и недопустимости подобных речей. За это его могут и из партии выгнать. На это он отреагировал бурно и заявил, что нет нужды его изгонять. Он и сам уйдет. Время было строгое. Подобных демаршей не допускали. Выгнали его не только из партии, но и с работы. Куда бы он потом ни пытался поступить, повсюду получал отказ. Устроился простым электриком на завод — через неделю его вызвали в отдел кадров и вернули ему трудовую книжку без всяких объяснений. Он уже дошел до того, что готов был идти в грузчики. И пошел. И снова через несколько дней получил трудовую книжку. И снова работники отдела кадров не стали объяснять ему причину увольнения.
Однажды он, новоявленный безработный, проходил мимо церкви Николая Угодника и увидел, как за оградой две согбенные старушки разгружали машину. Пожилой шофер подавал им какие-то коробки, и они перетаскивали их в храм. Они с великим трудом преодолевали шесть ступеней довольно высокого крыльца.
Лев Алексеевич зашел в открытую калитку и, ни слова не говоря, взял сразу четыре коробки и понес их в храм. Одна из старушек принялась его благодарить, а вторая, глядя на него с недоверием и беспокойством, стала объяснять, что ему ничего не заплатят. Тогда первая, перебивая напарницу, проговорила: «Вы ведь решили потрудиться во славу Божию?»
— В Петю, — проворчал Лев Алексеевич.
— Какого Петю?
— А какого Славу?
Старушки опешили.
— Вот сразу видно, что вы не церковный человек. Во славу Божию, значит без денег.
— А вы, церковные, уже и не верите, что человек может бескорыстно захотеть помочь пожилым женщинам. При чем здесь слава Божия? Я, может быть, бомж. И о Боге вообще не думаю. И какая слава для Бога от того, что я занесу в храм коробки?
— А вот такая. Всякое доброе движение сердца говорит о том, что Бог в вас живет. Это его Ангел подвинул вас на доброе дело. А мера делания разная. Одни за Бога душу кладут — идут на мучения и смерть. Другие делают незаметные добрые дела. Но они в очах Божиих дорогого стоят.