Превыше чести

— Волосы, — скомандовал палач, и один из подручных ухватил Даллена за его длинные, достигающие середины лопаток волосы, сгреб их в жменю. Палач отсек их коротко, по самые плечи, даже не примериваясь. Длинные волосы — знак дворянского достоинства, а простолюдину Даллену волосы ниже плеч носить не полагается.

И это умерло тоже… умерло и стало нерожденным… друзья детства, приятели и недруги… равные!.. а вместе с ними — все привычки и обыкновения, все, из чего состоит повседневная жизнь… песни, которые он пел, и стихи, сложенные им, как и подобает дворянину, в честь прекрасных дам… прошлое умирало и становилось небывшим.

— Теперь ормхет, — распорядился палач.

Ормхет, длинную безрукавку в талию с широченными, по самую поясницу, проймами, носили в Шайле все — от мала до велика, от последнего нищего до короля. Шайл, так страшно преданный простолюдином Далленом, отказывал ему в праве носить ормхет.

Шайл… целый город со всеми своими улицами, переулками и площадями, башенками и шпилями, предместьями и рынками, нахальными уличными воробьями и горластыми котами-забулдыгами… он умер, его больше нет в мире Даллена — потому что и Даллена для Шайла больше нет… его не сталкивают вниз — его вышвыривают вон… вон, прочь, в никуда… горит в костре ормхет — и Шайл заволакивает густым тяжелым дымом, Шайла больше нет… и ничего больше нет… есть только Даллен… пока еще живой.

Пока.

— Рубаху снимай, — велел палач, отправив ормхет в костер, куда мгновением раньше бросил срезанные пряди волос.

Даже на рубашку права у Даллена не осталось. Нательная рубаха — одежда живых. Мертвым она ни к чему.

А теперь уже нет и Даллена. Такой человек больше не числится среди живых. Он мертв. Его обнаженное по пояс тело все еще стоит посреди эшафота — но это ничего уже не означает. Ровным счетом ничего.

— Стань на колени, — приказал палач, и тут с замковой башни грянул полуденный колокол. Палач затянул погребальную литанию. Спустя мгновение ее подхватила вся площадь. Никогда еще Тэйглану не доводилось слышать ничего более жуткого и зловещего, чем это отпевание заживо, — потому что отпевал Даллена весь город до единого человека.

Тэйглан до боли стиснул кулаки. Все-таки есть на свете справедливость. Даллен заживо сходил в могилу — постепенно, шаг за шагом, — и при каждом шаге от его чести, от его внутреннего естества отрезали по куску, убивая их одно за другим. С ним самим покуда ничего еще не сделали — но все же это он, и никто иной, костенел на плахе и корчился в огне костра.

Однако нисхождение в смерть на этом не заканчивалось. Мало покойника отпеть — его ведь еще и заклясть надобно.

Со времен Вторых Магических Войн ни одна городская стена, ни одни городские ворота — да просто ни одно здание! — не строились без оберегов от ходячих мертвецов — и все равно ни одного покойника не хоронили не заклятым. Тэйглану рассказали, как заклинают мертвецов в Шайле, — не совсем так, как дома, но тоже толково. Сначала над грудью мертвеца, лишь слегка ее касаясь, проводят наискосок крест-накрест стальным ножом — зачеркивают покойному путь назад металлом. Потом следует окунуть в соленую воду родовой похоронный посох и точно так же провести этой водой косой крест на спине — зачеркнуть водой и ее порождением. Затем над головой покойного нужно горящей свечой или другим каким огнем провести крест-накрест — зачеркнуть огнем. И лишь потом земля сделает остальное.

Да, но этого ритуала достаточно, если покойничек и вправду мертв и лежит себе в гробу смирнехонько. А вот если мертвец пока еще жив — тут уж символических прикосновений ну никак не довольно.

Когда замер в колыхании полуденной жары последний отзвук литании, палач наклонился к коленопреклоненному Даллену и широким ножом полоснул его по груди крест-накрест — как и велит ритуал, наискось. Не настолько глубоко, чтобы насмерть, и не настолько, чтобы умереть от потери крови, — но так, чтобы ее было достаточно даже для очень мстительного взгляда.

Затем наступил черед воды. Похоронный посох, по недосмотру еще не лишенный прорезной графской ленты, дожидался своей очереди. Палач окунул его в воду и, не отряхивая, дважды с резкой оттяжкой нанес удар накрест и наискосок. Тэйглан поневоле сглотнул, подавляя легкую дурноту. Говорят, опытный палач с трех ударов кнута может заколотить человека насмерть… ну да, похоронный посох толщиной в палец — не кнут… но удар был настолько силен, что посох не сломался даже, а расщепился.

Палач отбросил в костер окровавленный посох. Двое его помощников подхватили Даллена под руки, заломив их назад, а третий вцепился в волосы и потянул, подставляя лоб Даллена под косой крест докрасна раскаленного клейма.

Теперь только, когда с уст Даллена сорвался единственный полустон-полурык, Тэйглан понял, что все это время он молчал. Кроме одного слова «забыл», Даллен не произнес ни звука.

Заклятие сталью, водой и огнем вступило в силу.

Палач отнял клеймо от лба осужденного. Даллен обмяк, почти повис на руках помощников палача. Пожалуй, он упал бы без их поддержки. Палач поднес к его рту кружку с водой. Судя по тому, как нахмурился король, это жестокое милосердие не было предусмотрено процедурой казни — но как же еще заставить и впрямь полумертвого от боли Даллена прийти в себя?

Двое подручных рывком вздернули Даллена стоймя, а третий быстро обрядил нетвердо стоящего на ногах осужденного в смертную рубаху — черную с алыми крестами наискось через грудь и спину. Не было больше графа Даллена йен Арелла, да и простолюдина Даллена тоже не было. Был покойник Даллен, перечеркнутый заклятием на всю оставшуюся вечность — беспощадно, бесповоротно. А что на руки и на ноги ему надевают кандалы — так ведь мало ли кого в каком виде хоронят?

Когда кандалы были надеты и заклепаны, вновь настала тишина. Однако почти сразу же ее разорвал тихий треск. Король сорвал печать со свитка с завещанием и развернул его. А как же иначе? Даллен йен Арелла мертв — значит завещание следует вскрыть. Так всегда поступают, когда кто-то приказал долго жить. И вообще — пусть этот, который на эшафоте, знает, что он уже умер! Пусть помнит, что он покойник!

Очевидно, завещание было длинным. Король читал его долго. Очень долго.

— Последняя воля и завещание покойного графа Даллена йен Арелла, — медленно произнес наконец король, не глядя на замершего посреди эшафота Даллена, — будут исполнены, как велит закон, без промедления.

Даллен хотел поднять голову, но не смог, и она вновь бессильно упала ему на грудь.

— Ступай, — велел ему палач.

Идти после пусть и короткой, но все же пытки, тяжело — а в кандалах и того тяжелее. Даллен на первом же шаге пошатнулся и едва не упал.

— Подсобите, — кивнул палач своим подручным.

Когда облаченный в смертную рубаху Даллен спустился с эшафота, на галерее произошло внезапное шевеление. Золотоволосый придворный плюнул Даллену под ноги. Плевок не долетел до его босых ног — но он послужил сигналом для толпы. Плевки, камни, палки… далеко не все они долетали до цели — но не все и промахивались.

— Прекратить! — взгремел король с такой яростью, что толпа замерла. Замер и светловолосый юноша в придворном облачении.

— А тебе, Илтарни, должно быть стыдно, — добавил король, отдышавшись.

— Но почему, ваше величество? — недоуменно спросил юноша, поименованный королем как Илтарни. — Разве кто-то может запретить плюнуть на могилу?

— Не думаю, — веско произнес король, — что народ найгерис будет рад союзникам, способным глумиться над могилой. — Он умолк на мгновение, а затем примолвил: — А за надругательство над телом покойного по нашим законам вешают. Прямо над могилой.

Илтарни испуганно отшатнулся.

Слов короля оказалось довольно. На пути Даллена от эшафота до галереи никто больше не поднял на него руку.

— Забирайте его, — сказал король Тэйглану, когда Даллен, шатаясь от изнеможения и боли, остановился перед галереей. — Он ваш.

Летние ночи всегда коротки, а дни долги — но нынешний день казался Тэйглану и вовсе нескончаемым. А ведь выехали найгерис из Шайла хорошо за полдень — казалось бы, до сумерек рукой подать… зря казалось. Солнце словно нехотя еле ползло по небосклону, В безмолвии все, решительно все становится больше… что уж тут говорить о дороге!