Страница 3 из 37
— Второй раз с ним падали, — вспоминал Володя, — два раза перевернулись. Я рядом сидел... Чувствую, только ноги зажало, вот здесь. Попробовал — ничего... Выполз кое-как. «Ваньк!» — зову. Слышу, не стонет даже. Ну, думаю, плохо дело... Выпилили мы его, прям из кабины вырезали... Его там так стиснуло — не шевельнуться... И ничего! Худой, черт, тощий, а как куда вот на такую гору, других лучше не зови — не полезет никто, один он... А иногда — прям ни с того ни с сего — плачет. Спрашиваешь: «Чего ты?» — молчит... Чудной мужик!
— Чего так? — испуганно спросил Юноша.
Никто не ответил. В наступившей тишине услышали шум мотора.
— Еще кого-то несет! — радостно сообщил добрый Федор.
Мотор стих, и все стали смотреть на дверь, радуясь в душе, что разговор прервался. Послышалось шарканье: кто-то отгонял собак в темноте.
— Кто это там? — лишне спросил Федор. — Поздненько уже!
Никто не приезжал в избушку пустым, и поэтому каждому приехавшему Федор радовался чистосердечно и открыто.
Дверь заскрипела.
— Кто ты? — грозно спросил Федор.
— Свои, Федя! — ласково ответил голос.
— Свои?
— Я, я... Ванька я... Ты уж перезабыл тут всех, в лесу-то... Ванька я, Субботин. Чего молчите-то? — И он снял шапку, чтобы поздороваться со всеми сразу. — Я вот решил тоже ягоду поглядеть, может, и мне осталось... Или уж нет ничего? Вон вас тут сколько собралось...
...Через час, когда мы все еще сидели, сгрудившись вокруг лампы, а маленький тощий Ванька обнимал за могучие плечи растерянного от счастья Юношу, я убедился, что все, о чем рассказывали, одна правда.
Ю. Лексин, В. Орлов (фото), наши специальные корреспонденты
«Мои камни»
«Двадцать первое» изваяние рубил лицемер или человек со скучной старостью в душе. Ему казалось, что он выше других или праведней, и его изваяние глядело на людей осуждающе.
Теперь изваяния стояли во дворике абаканского музея. Они стали экспонатами, люди же, приходившие рассматривать их, были всего лишь посетителями музея, а не просителями.
Это была аллея каменных идолов, которых называли «енисейскими». У оснований их белели маленькие номера, выведенные краской, и идолов удобно было называть этими цифрами. Человек, собравший хакасские изваяния, с сожалением говорил, что они «художественно не осмыслены», но он считал их чуть ли не значительней тех, о которых знает весь мир, — изваяний острова Пасхи. «Осмыслять» пока приходилось каждому самому. Но не надо было иметь большой фантазии, чтобы видеть, например, что «двадцатого» делал некто, кому люди и их мораль уже стали безразличны. Его изваяние было выше людской суеты, только каменные губы с опущенными углами явно говорили, что когда-то идол знал и суету... «Седьмое» изваяние само молилось, хотя должно было помогать женщинам иметь детей, — похоже, автор не верил в силу того, что делал. У «восьмого» же было совсем человеческое лицо страдающего, и я так и назвал его про себя: страдалец № 8.
Все в них окружала тайна. Таинственные лучеобразные углубления на некоторых — объяснения им не мог найти никто; загадочные глубокие и ровные ямки... Как говорил тот же человек: «Немецкая археология тоже знает их, но она зафиксировала их, не объяснив... Может, это глаза? Многоликость в одном лице? А может, нет?..» И главная тайна, которую хранили изваяния: кто же жил в древности на хакасской земле?
В хакасском языке есть безусловное сходство с киргизским, но есть и группа слов совсем не тюркских. Далекие предки киргизов приходили на эту территорию в начале нашей эры, но как раз в это время изваяния уже не почитались: их закапывали в могильниках головами вниз, клали в стены, окружавшие курганы. Так не могли поступать те, кто их сделал... У изваяний находили явное сходство с тотемными столбами североамериканских индейцев. Были на них и чисто египетские рисунки. А в могильниках находили скифские чаши. Так кто же жил на хакасской земле раньше?
Изваяния стояли во дворике, глядя друг на друга, и молчали.
Все это рассказал мне мой спутник, он уже видел человека, собравшего сюда идолов, но человек показался ему странным.
Звали его Альберт Николаевич Липский. О себе он говорил только намеками, и эта неясность, раздражавшая собеседника, казалось, даже нравится Липскому: она словно возвышала его над собеседником, как возвышает обладание тайной. И мой спутник спросил наконец, зачем он все-таки свез сюда камни. Человек не мог потратить на одно дело тридцать лет жизни и не решить, зачем он его делает. Ответ тоже был странный: «Жить-то надо было».
Он собирает безмолвные камни с сорок четвертого года, ему сейчас восемьдесят два...
Он встретил нас у музея. Темные брюки, коричневая — от лыжного костюма — куртка, поношенный, но отглаженный галстук. Вид вполне экспедиционный. Да мы и собирались в короткую экспедицию. Где-то под Абаканом, недалеко от Белого Яра, на могильном кургане стояло изваяние. Мой спутник уже искал его, но не нашел.
— И не найдете! — обрадовался старик. — Я и то не находил! — Он был доволен, что без его помощи не обойтись. — Если не возьмешь хакаса с собой, — говорил он с удовольствием, — того, который рассказал, где оно стоит, не посадишь в машину и не повезешь, ни за что не найдешь! — И он гордо встряхнул головой.
Волосы украшали его. Седые пряди летели по ветру. Он знал, как они красиво летят.
В машине он сел впереди, с шофером. Мы тронулись, и я без обиняков спросил, почему он начал собирать изваяния.
Старик повернул к нам красивую голову. Он глядел, явно оценивая нас: какой ответ может удовлетворить? И вдруг театрально закричал:
— Не знаю! Не знаю я, зачем я это делал! — Он сделал паузу. — Я не задумывался! Понимаете?
Я кивнул, но быстрый отказ допытываться не понравился ему.
— Что вы понимаете? — спросил он вдруг тихо и с укоризной. — Вы не можете этого знать! Может, это было так...
И он стал рассказывать, быстро поворачивая к нам голову.
Много лет он работал в Приморье этнографом. Только в сорок третьем году судьба привела его в Абакан. Уже и второй сын погиб на фронте, уже умерла в Ленинграде в блокаду жена...
— Жить надо было, понимаете, — говорил он все так же тихо. — Не в смысле заработка даже. И не потому, что нечем было заняться... Надо было психологически отвлечься. Вот что значит жить!
Альберт Николаевич резко отвернулся.
Нельзя было ни о чем спрашивать этого человека. Человека, который в пятьдесят два года остался один и нашел в себе силы начать жить заново. Но он сам не мог не говорить.
В конце прошлого века, рассказывал он, здесь проехали два финна-путешественника. А много лет спустя у них вышла книга.
— В ней был и рисунок камня-барана. Я решил отыскать его, но не нашел. Уже отчаялся, когда забрел в школу неподалеку от того места, где, по моим предположениям, находился «баран». Мы вывели с директором на поле тысячу пар глаз. Дети прошли раз, второй, третий... И тут кто-то закричал: «Вот он! Вот!» Это было мое первое изваяние...
И все-таки он настаивал: он не задумывался, зачем их собирает. Он их спасал. Но, услышав это, просто взорвался. Лицо его покраснело, старик развернулся к нам, как для драки:
— Да, может быть! — выдохнул он. — Я умру когда-нибудь после такого вот разговора... И какой смысл говорить вам об этом? Вам или кому-то еще!
Но гнев уже утихал в нем. Он с болью говорил, что курганы распахивали, бесценные камни валили бульдозерами...
Хотелось сказать ему что-то приятное. Мы сейчас много ездили по Хакасии, и я сказал, что видел: везде опахивают курганы, берегут... Старик поглядел на меня с сожалением...
— Вы видите те, которые есть. А я вижу те, которых уже нет... Могу показать их почти все.