Страница 12 из 37
Как не отметить, что в Московии для путешествия надо было иметь собственные сани, и уже к собственным саням нанимались ямщики с лошадьми.
Необычно и само устройство саней. Задняя стенка обита рогожей, все остальные — кожей или сукном от сырости и снега. Ездок укладывался в сани как в постель, под ворохом шуб и обязательной полстью из меха или подбитой сукном кожи. Езда была спокойна — не больше 5 верст в час. Лошадей меняли каждые 15 верст. И так через пятнадцать дней по выезде из Архангельска де Брюин оказался в Москве. Только что наступил Новый, 1702 год.
Москва, Москва...
Это оказалось совсем не просто — определить для себя Москву. Облик города, дома, улицы — все отступает перед первыми впечатлениями московской городской жизни, слишком многолюдной, слишком шумной и, конечно же, необычной.
На второй день по приезде де Брюина праздник Водосвятия. И путешественник боится пропустить какую-нибудь подробность в этом сказочном зрелище на льду.
«В столичном городе Москве, на реке Яузе, подле самой стены Кремля, во льду сделана была четырехугольная прорубь, каждая сторона которой была в 13 футов, а всего, следовательно, в окружности прорубь эта имела 52 фута. Прорубь эта по окраинам своим была обведена чрезвычайно красивой деревянной постройкой, имевшей в каждом углу такую же колонну, которую поддерживал род карниза, над которым видны были четыре филенки, расписанные дугами... Самую красивую часть этой постройки, на востоке реки, составляло изображение Крещения...»
Но странно — отдавая должное мастерству живописцев, де Брюин не поинтересовался ими: как живут, что собой представляют. Может, не увидел никакой разницы с их европейскими собратьями? Да и откуда было ему узнать, что каждый русский живописец в те годы — доверенное лицо царя, самого Петра.
Об исторических личностях принято слагать легенды. Об их поступках, словах, увлечениях. О Петре писали, что он интересовался живописью, положил начало нашим музеям и особенно любил голландских маринистов — художников, изображавших корабли и морские пейзажи. Но с легендами, как со слухами: их достоверность, в конце концов, можно определить вопросом «откуда» — откуда все это известно.
В личной переписке Петра, документах его лет нет ничего, что бы говорило об увлечении искусством. Гравюры? Да, Петр вспоминает о них, потому что ими можно и нужно иллюстрировать научные издания. Рисунок с натуры? Петр ценит его, потому что он заставляет зафиксировать то, в чем может отказать человеческая память. Обращаясь к нашим сегодняшним понятиям, это еще и интерес к пространственному мышлению, которое современникам Петра представлялось необходимым для всех — строителей, хирургов, механиков, артиллеристов, навигаторов. Ну а живопись — на царской службе уже давно было много живописцев.
Те русские живописцы, которые в отличие от иконописцев писали с натуры — «с живства», выполняли самые невероятные с точки зрения западноевропейских мастеров работы. Обратимся к архивным «столбцам», которые сообщают о мастерах почти всех специальностей Оружейной палаты. Взять одно только время Великого посольства. Михаила Чоглоков, с детства знакомый Петру, учивший его «краскам», пишет персону матери Петра Натальи Кирилловны «во успении». Такой портрет умершего должен был точно соответствовать его росту — своеобразный двойник, который ставили для памяти у могильной плиты. Бухгалтерию не волнуют особенности живописи. Куда существеннее, что материалов пошло на один рубль 18 алтын и 4 деньги.
Другому мастеру поручалось «написать на полотне живописным письмом перспективо длина аршин, ширина аршин без двух вершков». Срок исполнения и размеры картины здесь были главным: спустя три дня фантастический, выдуманный художником пейзаж поступил в царские хоромы.
Много живописцев отправлялось из Москвы в Воронеж для «прописки судов» — первых военных кораблей никто себе не представлял без украшений. Беспокойная и многотрудная жизнь живописцев складывалась так, как писал в прошении один из них: «И в походе потешные дела и знамена писал, и в прошлом году посылан он был из Оружейные полаты в вотчины боярина Льва Кирилловича Нарышкина в село Кунцево да в село Покровское для письма живописных дел и работал во все лето, да он же работал в селе Измайлове у дела камеди (декораций для комедии. — Я. М.), и на ево великого государя службу знамена и древки писал да он же работал у корабельного дозорщика Франца Федорова Тимерман», корабельные знамена писал...»
Узнать, передать познанное другим — это то, чему должно было помочь искусство. И сам художник. Ибо, убежден Петр, человеку,
занимающемуся таким искусством, понятен и близок смысл всех происходящих в государстве перемен. Он не повернет к прошлому, не изменит духу реформ. И сопровождают живописцы транспорты с оружием, чтобы «доглядеть всякое воровство». Наблюдают за изготовлением и распределением только что введенной гербовой бумаги, проверяют военного значения стройки — те самые живописцы, кто писал шатры над прорубью Москвы-реки (с рекой де Брюин все-таки ошибся!).
Спустя еще несколько дней по приезде де Брюина пришло известие о победе русских войск над шведским генералом Шлиппенбахом, и совсем особый праздник — представление из живописи и иллюминаций. Де Брюин видел достаточно всякого рода праздников, но здесь иное: наглядный урок и пояснение зрителям, что, если пока еще не все благополучно складывается в войне со шведами, победят все же русская правда и русское оружие.
«...Около 6 часов вечера зажгли потешные огни, продолжавшиеся до 9 часов. Изображение поставлено было на трех огромных деревянных станках, весьма высоких, и на них установлено множество фигур, прибитых гвоздями и расписанных темною краскою. Рисунок этого огненного потешного увеселения был вновь изобретенный, совсем непохожий на все те, которые я до сих пор видел. Посередине, с правой стороны, изображено было Время, вдвое более натурального роста человек; в правой руке оно держало песочные часы, а в левой пальмовую ветвь, которую также держала и Фортуна, изображенная с другой стороны, с следующею надписью на русском языке: «Напред поблагодарим бог!» На левой стороне, к ложе его величества, представлено было изображение бобра, грызущего древесный пень, с надписью: «Грызя постоянно, он искоренит пень!» На 3-м станке, опять с другой стороны, представлен еще древесный ствол, из которого выходит молодая ветвь, а подле этого изображения совершенно спокойное море и над ним полусолнце, которое будучи освещено, казалось красноватым, и было со следующею надписью: «Надежда возрождается»... Кроме того, посреди этой площади представлен был огромный Нептун, сидящий на дельфине, и около него множество разных родов потешных огней на земле, окруженных колышками с ракетами, которые производили прекрасное зрелище, частью рассыпаясь золотым дождем, частью взлетая вверх яркими искрами».
Не меньшее впечатление производит и музыка. Де Брюину приходится ее слышать повсюду — гобоистов, валторнистов, литаврщиков в военном строю и во время торжественных шествий, целые оркестры из самых разнообразных инструментов вплоть до органа у триумфальных ворот, на улицах и в домах, наконец, удивительное по стройности и чистоте звучания пение певческих ансамблей. Без этого не обходится ни один праздник в Московии.
Но и много позже, когда приходит привычка к пышности и распорядку московских торжеств, де Брюин словно не может сосредоточиться на «мертвой натуре» — архитектуре города. Для него это всегда впечатления разрозненные, неожиданные, подчас ошеломляющие.