Джунгли

Но хуже всего было то, что теперь на плечи людей, которые действительно сделали все возможное, ложилось лишнее бремя. Вот хотя бы бедный старый пан Иокубас: он уже дал пять долларов, а ведь всем было известно, что Иокубас Шедвилас только что заложил за двести долларов свою гастрономическую лавку, чтобы уплатить арендную плату, просроченную на несколько месяцев. Или иссохшая старая пани Анеля, вдова с тремя детьми и ревматизмом впридачу, которая стирала белье торговцам с Холстед-стрит за такие гроши, что просто сердце готово было разорваться от обиды. Анеля отдала весь доход, который принесли ей куры за несколько месяцев. Этих кур у нее было восемь штук, и она держала их в закутке, отгороженном на площадке черной лестницы. Ребятишки Анели целыми днями рылись в мусоре, собирая корм для птиц, а когда конкурентов оказывалось слишком много, дети отправлялись на Холстед-стрит и бродили вдоль водосточных канав; мать шла поодаль, следя, чтобы у них не отняли их добычи. Никакие цифры не могли выразить, что значили куры для старой Анели Юкниене: она расценивала их по-своему — ей казалось, что благодаря курам она получает возможность из ничего получить что-то, что они дают ей возможность одурачить мир, который столь разнообразными способами одурачивал ее. Поэтому она неустанно ухаживала за своими питомцами и, не спуская с них глаз по ночам, научилась видеть в темноте не хуже совы. У нее как-то уже стащили одну курицу, и не проходило месяца, чтобы кто-нибудь не покушался на других; а предотвратить кражи можно было лишь неусыпным бдением. Отсюда понятно, чего стоили старой госпоже Юкниене те доллары, которые она вложила в свадебный пир — и только потому, что тетя Эльжбета как-то дала ей взаймы на несколько дней деньги и тем самым спасла ее от угрозы выселения из квартиры.

Расстроенных стариков окружили друзья. В надежде подслушать разговор, подходили поближе и те, что сами были в числе грешников, и, право, это даже святого вывело бы из терпения! Наконец, кто-то притащил Юргиса, и ему тоже рассказали, что случилось. Юргис слушал молча, нахмурив густые черные брови. Порою глаза его загорались, и он оглядывал комнату. Ему, конечно, очень хотелось отделать этих парней кулаками, но он, безусловно, понимал, что ничего этим не достигнет. Даже если он выбросит сейчас кого-нибудь из них на улицу, все равно ни один счет от этого не уменьшится; к тому же начнется скандал, а Юргис хотел сейчас только одного: уйти вместе с Онной, и будь что будет. Поэтому он разжал кулаки и спокойно сказал:

— Дело сделано, слезами горю не поможешь, тетя Эльжбета. — Затем взгляд его упал на Онну, которая стояла рядом, и он увидел ее расширившиеся от ужаса глаза. — Не печалься, маленькая, — тихо сказал он, — беда невелика. Как-нибудь расплатимся. Я буду больше работать.

Он всегда так говорил. Онна привыкла к этим словам и видела в них разрешение всех трудностей. «Я буду больше работать». Так говорил он в Литве в тот раз, когда один чиновник отобрал у него паспорт, а другой арестовал его, как беспаспортного, и оба поделили между собой треть его имущества. Так говорил он и в Нью-Йорке, когда медоточивый агент заманил их к себе в гостиницу, заставил оплатить такой огромный счет и почти силой не давал съехать от него, хотя они и уплатили все сполна. Теперь Юргис в третий раз произнес эти слова, и Онна с облегчением вздохнула; так удивительно хорошо, что у нее есть муж — совсем как у взрослой женщины, — да еще такой большой и сильный муж, который умеет разрешить все затруднения!

Смолкло последнее всхлипывание маленького Себастьянаса, и музыкантам снова напоминают об их обязанностях. Обрядовая пляска возобновляется, но уже почти все протанцевали с невестой, поэтому сбор денег скоро кончается, и опять начинаются беспорядочные танцы. Однако время уже за полночь, и все теперь иначе, чем было. Танцоры медлительны и неповоротливы, многие сильно выпили и давно уже прошли стадию возбуждения. Круг за кругом, час за часом проделывают они одни и те же движения, бессмысленно уставившись в пространство, словно в каком-то трансе. Мужчины тесно прижимают к себе женщин, но в глаза друг другу они уже почти не глядят. Иные пары не желают танцевать и сидят по углам, держась за руки. По комнате, на все натыкаясь, бродят пьяные; некоторые гости собираются в кучки и ноют хором, ни на кого не обращая внимания. Прошло много времени, и теперь особенно заметно, что все пьяны по-разному — особенно молодые люди. Одни, пошатываясь, обнимают друг друга и слезливо бормочут какую-то чушь, другие по пустякам затевают ссоры, лезут в драку, и их приходится разнимать. Толстый полисмен окончательно просыпается и ощупывает свою дубинку. Нужно быть расторопным: если не уследить за этими предутренними драками, они распространяются, как лесной пожар, и тогда приходится вызывать подмогу из участка. Главное, бить без разбора всех дерущихся по головам, а не то этих голов появится столько, что вам уже не разбить ни одной. За бойнями не слишком точно ведется счет разбитым головам, так как люди, которые с утра и до ночи разбивают головы животным, по-видимому, входят во вкус этого занятия и практикуются на своих друзьях, а по временам и на членах своих семей. Как тут не поздравить человечество с тем, что при современных усовершенствованных методах всю невеселую, но необходимую работу по разбиванию голов цивилизованный мир может свалить на немногих!

Сегодня драк нет — может быть, потому, что Юргис тоже начеку — даже больше, чем полисмен. Юргис изрядно выпил, как сделал бы на его месте всякий, раз уж все равно придется платить за выпитое и невыпитое; но он очень уравновешенный человек и редко выходит из себя. Только раз атмосфера опасно накаляется, и виновата в этом Мария Берчинскайте. Часа два назад Мария, по-видимому, решила, что если алтарь в углу с божеством в грязно-белых одеждах и не совсем похож на обитель муз, то во всяком случае это самая подходящая из всех возможных на земле замен. И вот до ушей воинственно-пьяной Марии доходит история «о негодяях, не заплативших в этот вечер». Мария бросается в бой, даже без предварительного объявления войны в виде отборной брани, и, когда ее оттаскивают в сторону, в руках у нее зажаты воротнички двух негодяев. По счастью, полисмен склонен быть справедливым, и за дверь он выкидывает не Марию.

Но музыку это происшествие прерывает всего лишь на несколько минут. Затем опять раздается безжалостная мелодия, мелодия, которую вот уже полчаса, словно заведенные, наигрывают музыканты. Это — американская песенка, подобранная ими на улице; все знают ее слова — во всяком случае первую строчку — и без передышки снова и снова мурлычут под нос:

Словно некий гипноз скрыт в этой песне с ее постоянно возвращающейся доминантой. Она привела в полное отупение тех, кто ее слышит, и тех, кто ее играет. Никто не может от нее отделаться, не может даже подумать о том, чтобы от нее отделаться; три часа утра, люди исчерпали уже и все свое веселье, и все свои силы, и даже те силы, которые придала им обильная выпивка, и, однако, они не могут остановиться. Ровно в семь часов утра все они должны будут, переодевшись в рабочее платье, стоять на своих местах у Дэрхема, или у Брауна, или у Джонса. Кто опоздает хотя бы на одну минуту, тот лишится часового заработка, а кто опоздает на много минут, тот рискует увидеть свой медный номерок перевернутым: это значит, что ему предстоит присоединиться к голодной толпе, которая ежедневно, с шести до половины девятого утра, осаждает ворота боен. Из этого правила нет исключения, нет его даже для маленькой Онны, которая попросила дать ей после свадьбы свободный день — один неоплаченный свободный день — и получила отказ. Когда столько людей готовы безоговорочно выполнять все ваши требования, стоит ли обременять себя теми, кто на это не согласен?