Джунгли

Но когда Юргис уснул, они собрались на кухне и испуганным шепотом начали обсуждать положение. Выло ясно, что они попали в страшные тиски. У Юргиса на книжке лежало всего шестьдесят долларов, а сезон застоя близок. Не за горами время, когда Мария и Ионас смогут вносить только свою долю, и тогда остальным придется жить лишь на деньги Онны да на ничтожный заработок маленького Станиславаса. Предстоит взнос за дом, за мебель тоже не все внесено; на днях надо будет оплатить страховку, и ежемесячно придется покупать несметное количество угля. Стоял январь, середина зимы, самое страшное время для встречи с нуждой. Снова начнутся снегопады — кто тогда понесет Онну на работу? Она потеряет место, наверняка его потеряет! А тут еще начал хныкать Станиславас — кто позаботится о нем?

Как это жестоко, что приходится так страдать из-за пустяка, из-за несчастной случайности, могущей постигнуть кого угодно. Горечь этого сознания отравляла Юргису каждую минуту. Напрасно пытались родные обмануть его: он не хуже их понимал положение, понимал, что всем им грозит голодная смерть. От этих мучительных мыслей Юргис в первые же дни болезни совершенно извелся. Для сильного человека, для борца нет пытки ужасней, чем беспомощно лежать в постели. Повторялась старая легенда о прикованном Прометее. Шли дни, Юргис все лежал, и его охватывали неведомые ему прежде чувства. Раньше он радостно приветствовал жизнь: она полна тяжких испытаний, но с ними можно бороться. А теперь, по ночам, когда он беспокойно ворочался с боку на бок, к нему в комнату прокрадывался кошмарный призрак, и Юргис чувствовал, что у него кровь стынет в жилах и волосы встают дыбом. Ему казалось, что земля расступается у него под ногами и он летит в бездонную пропасть, в отверстую пучину отчаяния. Значит, в конце концов правы те, кто говорил ему, что обстоятельства сильнее самого сильного человека! И, как ни борись, как ни работай, все-таки можно потерпеть поражение, пойти ко дну и погибнуть. Его сердце ледяной рукой сжимала мысль о том, что здесь, в этом доме ужасов, он и все, кто ему дорог, могут лежать, умирая от голода и холода, и никто не услышит их стонов, никто не придет на помощь! Значит, правда, что в громадном городе, среди груды богатств, дикие силы природы могут окружить и уничтожить человека, словно он все еще не вышел из своей первобытной пещеры!

Онна зарабатывала теперь около тридцати долларов в месяц, а Станиславас около тринадцати. Сорок пять долларов вносили за свое содержание Ионас и Мария. Если вычесть взносы за дом, за мебель и проценты, у них оставалось шестьдесят долларов, а если еще вычесть расходы на уголь, — пятьдесят. Они обходились без всего, без чего только может обойтись человек; они ходили в лохмотьях, которые не защищали их от холода, а когда дети снашивали обувь, ее подвязывали веревочками. Онна едва волочила ноги, но и в дождь и в холод, все больше подрывая свое здоровье, она ходила на работу пешком, хотя ей следовало бы ездить на трамвае. Они не покупали ничего, кроме пищи, и все-таки не могли просуществовать на пятьдесят долларов. Они могли бы, пожалуй, прожить, если бы покупали доброкачественные продукты и по справедливым ценам или знали бы, что покупать, если бы они не были так убийственно несведущи! Но они приехали в новую страну, где все было не такое, как на родине, даже еда. Они привыкли есть много копченой колбасы, а откуда им было знать, что колбаса в Америке совсем не такая, как в Литве, что цвет ей придан химической обработкой, запах копчения — тоже и что к ней примешаны картофельные жмыхи? Картофельные жмыхи — это то, что остается от картофеля после того, как из него уже целиком извлечены крахмал и спирт. В этих жмыхах питательности не больше, чем в дереве, к хотя подмешивание их в пищевые продукты считается в Европе уголовным преступлением, в Америку они импортируются ежегодно тысячами тонн. Прямо удивительно, сколько такой еды требовалось каждый день для одиннадцати голодных ртов! Доллара шестидесяти пяти центов в день просто не хватало на то, чтобы всем наесться досыта, и каждую педелю Онна должна была снова и снова прибегать к своим жалким сбережениям. Книжка была на ее имя, поэтому она могла сохранить это в тайне от мужа, оберегая его от лишних терзаний.

Юргис мучился бы меньше, если бы болел по-настоящему и не мог думать. У него не было даже тех развлечений, которые доступны большинству больных, ему оставалось только лежать, ворочаясь с боку на бок. Порою он разражался ругательствами, порою его одолевало нетерпение, он пробовал встать, и бедной тете Эльжбете приходилось уговаривать и успокаивать его. Целые дни тетя Эльжбета оставалась с ним с глазу на глаз. Она просиживала возле него часами, гладила его по голове и разговаривала с ним, пытаясь отвлечь его от тягостных мыслен. Мной раз в сильные морозы дети не могли идти о школу, и тогда им приходилось играть на кухне, где лежал Юргис, потому что там было все же теплее, чем в других комнатах. Страшнее этих дней ничего нельзя было придумать: Юргис постоянно выходил из себя и рычал, как разъяренный медведь, но как было винить его за это. Ведь ему и без того приходилось тяжело, а дети шумели, хныкали и не давали вздремнуть и забыться.

Единственным спасением Эльжбеты в такие минуты был маленький Антанас. Вряд ли они выдержали бы все, не будь в доме малыша. В мучительном заточении Юргиса утешала только возможность смотреть на сынишку. Тетя Эльжбета ставила бельевую корзину, в которой спал мальчик, рядом с тюфяком Юргиса, и тот, опершись на локоть, часами наблюдал за маленьким Антанасом и фантазировал. А потом ребенок открывал глазки — он начинал уже различать окружавшие его предметы — и улыбался. Как он улыбался! Юргис обо всем забывал и был счастлив, что живет в мире, где есть такое чудо, как улыбка маленького Антанаса. Этот мир не мог быть плохим! Ребенок с каждым днем становился все больше похож на отца, говорила Эльжбета и повторяла это сотни раз в день, чтобы доставить удовольствие Юргису. Бедная, маленькая, насмерть перепуганная женщина дни и ночи раздумывала, как бы ей успокоить скованного гиганта, вверенного ее попечению. Юргис, который ничего не знал об извечном и неизменном лицемерии женщин, шел на приманку и весь расплывался от счастья; потом он начинал медленно водить пальцем перед глазами сына и весело хохотал, когда малыш следил за его рукой. Нет в мире игрушки интереснее ребенка; Антанас смотрел на Юргиса с такой забавной серьезностью, что тот приподнимался и кричал: «Palaukit![20] Посмотрите, тетя, он узнает своего отца! Узнает, узнает! Dsziaugsmas tu mano[21], ах ты, негодник!»

Глава XII

Три недели пролежал Юргис в постели из-за больной ноги. Растяжение связок оказалось очень серьезным — опухоль не опадала, и нога продолжала болеть. Но к концу третьей недели Юргис потерял терпение и начал каждый день понемногу ходить, стараясь убедить себя, что ему лучше. Несмотря на протесты домашних, через несколько дней он заявил, что идет на работу. Доковыляв до трамвая, он поехал на бойню и там узнал, что мастер сохранил за ним место, — вернее, что он готов выбросить на улицу беднягу, которого нанял на это время. Порою боль заставляла Юргиса останавливаться, но он сдался только за час до конца рабочего дня, почувствовав, что если сделает еще хоть один шаг, то потеряет сознание. Это доконало его: он стоял, прислонившись к столбу, и плакал, как ребенок. Двое рабочих посадили его в трамвай, и когда он вылез, то ему пришлось сесть прямо в снег и ждать какого-нибудь прохожего.

Его опять уложили в постель и послали за врачом, что следовало сделать с самого начала. Выяснилось, что Юргис растянул сухожилие и без хирургического вмешательства никогда не поправится. Побелев как полотно, Юргис ухватился за края кровати и стиснул зубы, пока врач тянул и поворачивал распухшую лодыжку. Перед уходом врач сказал, что Юргису придется пролежать еще месяца два, а если он выйдет на работу раньше, то может остаться калекой на всю жизнь.

20

Стойте! (литовск.)

21

Ты моя радость (литовск.).