Страница 36 из 80
— Зубов, что ль, нету? — спросил прямолинейный Автогена.
— Зубов полно: и своих, и чужих. Внутренность не принимает. Я как приучена: утром бокальчика три чайкю попью с хлебушком, вечером — то ж, а днем картошечки вареной пожую — мой порцион. Больше не требуется.
Чаек тетя Вера сластила только кусковым сахаром, пиленый слишком быстро тает. Тщетно пытались мы соблазнить ее нашими разносолами.
— Я своим хлебушком сытая, — отнекивалась тетя Вера. — Видали, какой у нас хлебушко, небось такой выпечки и в Москве нету.
Хлеб в самом деле отменный — и мякиш, и корочка, он ручной выпечки, и пекут его по старинному рецепту. Болдинцы так любят свой хлеб, что в пять утра бегут к магазину записываться в очередь, отмечая порядковый номер чернильным карандашом на ладони, в десять отмечаются, а в одиннадцать уже все отоварились. За минувшее лето тетя Вера лишь раз осталась без хлеба, и то по своей вине: разломило ее что-то, поленилась отметиться да и приползла в магазин, принцесса такая, чуть не в первом часу. А так, все с хлебом нормально, нечего бога гневить…
По ходу застолья рассеялись наши подозрения религиозного толка. Конечно, никаких служб тетя Вера с подругой своей тетей Пашей не служат, только отпевают покойников, поскольку наделены голосами и много лет пели в знаменитом местном хоре, гастролировавшем по стране. Сейчас от хора лишь прозвание осталось: главная запевала, тётя Алена, померла, отошел и один из певцов-мужчин, другой — обезножел, а звонкоголосую тетю Пашу замучил кашель. «Только и осталось, что покойников отпевать, — усмехается тетя Вера. — А раньше мы и в Ленинград ездили, и в Москву, и в Горький, и в Саранск, и в другие хорошие города. Нас в Питердвор возили, и в Троице-Сергиевскую лавру, по телевизору показывали и на фотографии сымали. Но вам мы обязательно споем, не сумлевайтесь, а сейчас давайте лучше за Автогену выпьем, за его здоровье».
— Закусить надо, — сказал виновник торжества.
— Ты меня не неволь. Я чарочку выпью и хлебушком закушу. Лучше налей мне еще бокальчик чайкю.
И все-таки один продукт мы тете Вере навязали: Автогена прямо в рот ей вложил крошечный бутерброд с мягким сыром «Виола», тетя Вера ненароком жевнула и одобрила закуску: «Масло — не масло, а мягкая, маленько присолено, и с привкусом. Это вы мне, ребята, угодили. Пожалуй, я энтой замазки еще пожую».
Застолье пошло веселей, «Виола» способствовала сближению. Мы надеялись, что разговор сам собой свернет к тому, ради кого мы приехали, но тетя Вера держала себя так, будто Пушкина тут сроду не видали. Слишком явным нажимом легко было ее вспугнуть, я пытался исподволь направить беседу в нужное русло. Эта тактика быстро наскучила Маликову, у которого несомненно есть мичуринская жилка: он не любит ждать милостей от природы.
— Да-а! — протянул он ни к селу ни к городу. — Как ни хорош болдинский хор, а раздавались отсюда песни позвончее!
— Это чем же тебе наш хор не угодил? — озадачилась тетя Пера.
— Не единым хором красна болдинская земля!..
— Это точно! У нас гончары исключительные. В Казаринове, тут недалеча. Цельное производство. Работают цветочные вазы прямо на Горький. Но главный их талан — посуда из черной глины. Такой нигде больше нет.
— Мне Энгель говорил! — вспомнил Маликов. — Она на металлическую похожа и даже звенит!..
— Чего тебе еще Андель нагородил?.. В этой посуде продукты не портятся, и запаха она не держит. Вот в чем ее секрет.
— А где бы такую достать? — загорелся Маликов.
— Заказывать надо. У гончаров. Вы на сколько приехали?
— Дней на пять. Геннадию на работу выходить.
— Не успеете. Глину ищут, готовят… У людей надо поспрошать. Намедни я гдей-то такую кринку видела.
— Вспомните, тетя Вера! — взмолился Маликов. — Мне необходимо… жене на годовщину свадьбы подарок.
— Очень у тебя, Натоль, живой ум, — одобрила тетя Вера. — Вот сразу и годовщина подошла. Коли вспомню, сведу.
— Вы бы нам чего о Пушкине рассказали, — бесхитростно брякнул Геннадий.
— А что?.. Мы к Лексан Сергеичу претензиев не имеем. Под него нам и промтовары закидывают и продуктишки кой-какие… — тетя Вера откашлялась. — Страна о нас не забывает… как мы, значит, земляки.
Надо было не дать ей укрепиться в этой интонации.
— Может, легенды какие есть? — перебил я.
— Чего?
— Легенды. О Пушкине.
— Да этого — сколь хошь! Вон брошюрки на окне — сплошные легенды. Лыгенды, как Андель говорит.
— Вранье, что ли?
— Да это он в шутку! Нешто дедушка Михей Сивохин чего врал? Все правда. Только с комариный нос. Почему рощу Лучинником прозвали и чего Пушкин сказал, когда кистеневские у него лошадь увели. Нету настоящей памяти. Это ведь теперь: Пушкин, Пушкин, великий гений! В школах проходят. А тогда как? Ну, приехал барский сын. Народ об одним надеялся, что хоть сволоча старосту Михайлу Калашникова сменют. Он же и господ своих, как хотел, обчищал. А когда до краю дошло, перевел его из Болдина в Кистенево. Тутошние мужики маленько вздохнули, а тамошние захрипели. Но главное вы усеч должны, что народ дюже неграмотный был. На все Кистенево, к примеру, только один мужик буквы рисовал. Никто стихов Лексан Сергеича не знал, да и кому они нужны были? И что он где-то исключительный гений — это все мимо. И что он в Болдине насочинял вагон с тележкой — тоже мимо. Был у него брат Лева, очень, говорят, с ним сходственный, ему потом и Кистенево отошло, то ли вся, то ли часть, и Болдино, но он сам только раз здесь появился, а вот сын его и внук всегда жили. Этих народ лучше помнит: Натоль Львовича и Льва Натолича, особо первого — большой был талант. А время прошло, и молва все Лексан Сергеичу приписала. Те были да сплыли, а этого весь мир чтит. Ну, и подарили ему чужие грехи и баловство. В одном народ не ошибся, что оценил Лексан Сергеич болдинскую красу… За твое здоровье, Автогена, чтоб тебе баранку еще сто лет крутить, а посля у Ильи Пророка колесницей править. Там небось раздолье — дорожных показателей нету, катай по всем небесам хоть по левой стороне. Мазни-ка, рулевой, мне малость этой «Венолы», оно хорошо пищепровод смазывает. И бокальчик чайкю последний я тебе набуровлю. Поехали! — как Андель говорит.
Мы выпили еще раз за здоровье хорошего человека Геннадия, и тетя Вера, уже непонуждаемая, сама вернулась к пушкинской теме.
— Ученые люди, конечно, глубоко копают, только в стороне, народные пушкинисты, это которые малограмотные, вроде деда Михея, свою ямку роют, и мне очень любознательно, что тут между Лексан Сергеичем и девой Февроньей было.
— А было чего?
— Надо полагать — любовь. Мы, конечно, по-научному не знаем, как там положено, это вам Ладушка скажет, а по-нашему, он засватать ее за себя хотел. И Михей Сивохин тех же мыслей. А он налично знал Лексан Сергеича. Натоль, протяни руку, за тобой книжка про болдинскую старину… Она самая!.. Сверху — улыбается — это Иван Васильич Киреев, который за дедушкой Михеем записывал, а внизу — наш хор. Вон и я свой длинный нос высунула. Натоль, ты грамотный? Прочти третий рассказ Сивохина.
Маликов откашлялся и с выражением прочел:
— «Во время пребывания в Болдине Александр Сергеевич ходил на прогулку к леваде. На этой леваде находился пчельник зажиточного крестьянина Вилянова Ивана Степановича. Здесь стояли пчелиная сторожка и колодец. А подле колодца росла липа, которая и сейчас осталась в заповедном парке. Здесь и увидел Александр Сергеевич дочь Вилянова Февронью Ивановну, которая приходила днем на пасеку. По слухам, Александр Сергеевич ходил в эту сторону на свидания к Февронье, привез ей в подарок шелковое платье и будто хотел засватать за себя».
— Ну вот, — сказала тетя Вера, — коротко и неясно. Когда он ей платье дарил? Ежели в первый раз, откуда платье взялось? Что он за ним, в Лукояново или в Арзамас ездил и сам покупал? Глупости какие! А ежели во второй или в третий — так он уже оженился и поздно ему было Февронью сватать. Мёбли, — тетя Вера с французским прононсом выговорила это странное слово, — он ей, верно, подарил, из дома, а платье… Ладно, не в нем счастье. Отец мог Февронье сто платьев купить, дюже богатый мужик был. Он Лексан Сергеичу десять тысяч рублев занял, а тот, не отдавши, помер. Пришлось папаше его землей расплачиваться. Мы так полагаем, что Февронья знала о приезде молодого барина и нарочно ему у пчельника стренулась. Ей уже под тридцать было, а все в девках — перестарок. А за кого ей выходить — кругом голь перекатная или пьянь, вроде мужа Ольги Калашниковой. А тут молодой барин из столицы, да еще стихи красивые про любовь сочиняет, Февронья-то грамоте знала. Едва ли она под венец метила, но хоть сердце согреть… — Тетя Вера вдруг звонко рассмеялась. — Ой, не могу, как подумаю об их первой стрече!.. Февронья-то небось красавца гусара намечтала, а Лексан Сергеич на обезьянку помахивал. Я видела Анделя рисунки — маленький, верткий, курчавый. А Февронья мало что красавица, и высока, и величава, что твой белый храм на заре. Поди, и Лексан Сергеич обомлел, откуда это чудное видение? Иван Степаныч Вилянов ни в чем дочери не отказывал, наряды ей с самого Нижнего привозил, украшения всякие, пудру — Панпадур. Она всему была обучена и под гитару пела — про черную шаль. Это, конечно, посля узналось. А тогда глядели молча друг на дружку два человека.