Страница 4 из 28
—А то как же!
Он был доволен за друга.
Во второй половине месяца зарядили дожди; осенние, обложные, они секли землю
сутками, и у них был такой однообразный шум, что мы привыкли к нему и перестали его
замечать.
К воде привыкнуть было трудней. Она оказывалась всюду — в отсыревшем сене, которым
были набиты подушки; в портянках, которые надо было выжимать и обертывать на ночь
вокруг голенищ; в отяжелевших шинелях, от которых уже несло кислым запахом.
В последнюю ночь месяца нас подняли, чтобы отвезти на аэродром. Предстояло спасать
его от затопления.
Это была единственная работа, которую мне еще не доводилось исполнять...
5
Машина замедляет ход, перебирает скатами бревна на мостике. Впереди брезжит неясное
зарево, — это на стоянке аэродрома горят фонари. Они оттянуты ветром в одну сторону и
словно летят, пробивая жестяными колпаками струи воды и дождевую туманную пыль.
Сержант на ходу перемахивает через борт. Под сапогами его шумно плюхает вода.
Прыгаем и мы.
—Вам с Кавунком чистить отводную канаву! — приказывает Лапига. — Начнете от
рулежки, посмотрите тюбинг. Быстро!
Он строит остальных солдат и уводит их к стоянке. Мы с Петей вытаскиваем из кузова
лопаты, озираемся.
Аэродромное поле похоже на озеро. Кругом — вода. Она рябая от волн и словно кипит.
Возле нас еще пляшут желтые отблески фонарей, а дальше — густая темнота, лишь изредка
вспыхивают в ней бледные пятна и полосы.
—Жисть солдатская — не флотская, по воде пешком броди! — философски замечает Петя
и носком ботинка меряет глубину лужи. — Глыбко, туды ее в кружку...
Пете жаль мочить обмотки. Но когда я отпихиваю его, чтобы пройти вперед, он
останавливает:
—Погоди... не лезь. Ты же не знаешь. Тут можно очень просто в канаву уркнуть.
И осторожно, оттянув носок, ступает в лужу. Вода ему по колено.
Пока мы с плеском, с бульканьем бредем до рулежки, Петя объясняет мне обстановку.
Под землей аэродрома устроена дренажная система. Если дождь, то вода стекает в отводные
канавы. Но сейчас, после ливней и мокрого снега, вода не успевает стекать. К утру может
ударить заморозок, тогда ни один самолет не поднимется в воздух...
Нам надо найти место, где вода задерживается. Мы должны обследовать канавы, трубы и
непременно спустить воду, чтоб как можно скорей аэродром был сух.
Под нашими ногами вдруг появляется твердый грунт. Я догадываюсь: вышли на
рулежную дорожку. А вот впереди и канава. Ее не сразу разглядишь — полна воды...
—Постой тут! — Петя отдает мне лопату, перебегает на другую сторону. Каким-то
непонятным образом он узнает, где под водой мелко, а где глубина. Петя скачет по краю,
потом что-то кричит, и я едва улавливаю разорванные ветром слова:
—Тюбинг забило-о! Давай о-а-оа!..
Какой еще тюбинг? Я бегу, сгоряча ухаю в воду чуть не до пояса, — черт, этак и
затопиться недолго!
Петя стоит над канавой и показывает рукой под воду:
—Там труба проходит под рулежкой... Тюбинг такой! Забило его мокрым снегом, понял?
Оттого и стока нет!..
Приглядевшись, я вижу, что над волнами и вправду — то покажется, то скроется темный
полукруг. Теперь ясно... Мне приходилось видеть такие трубы под мостами на
автомобильных дорогах. Когда-то я даже лазал в такую трубу, как в тоннель...
—Попробуем лопатой! — кричу я и опускаюсь пониже. — Ну? ..
Наклонясь над водой, мы тычем лопатами в водоворот. Чувствуется, как лопата вязнет,
застревает в глубине.
Я представляю себе это круглое жерло, наполовину закупоренное рыжим, похожим на
студень снегом. Течение бьет в снеговую пробку, закручивает струи, с урчаньем снег оседает
и забивает трубу еще плотней... Да, лопатой ничего не сделаешь.
—Тросик бы! — раздумчиво говорит Петя и вытирает рукавом брызги на лице. —
Протянуть, потом доску привязать... Я сбегаю на стоянку, возьму!
Он исчезает во тьме, и сквозь шум ветра слышно, как шлепают его подошвы.
А я представляю себе, как вся наша рота — и солдаты, и сержант Лапига, и сам командир,
майор Чиренко, — вот так же барахтаются в ледяной воде, чистят какие-то канавы, трубы,
кричат охрипшими голосами... Никто из них не произносит слов о героизме, подвиге, долге.
Некогда произносить эти слова, да и в них ли дело... Самое главное — что бы ни стряслось
— пусть хоть буря, гром с неба, потоп, — а наши солдаты выстоят, потому что выстоять
надо. Я думаю о своих друзьях, и хорошо становится у меня на душе.
Петя возвращается с толстым ржавым тросом, зажатым под мышкой. Трос извивается
позади него, как удав, и хлещет по воде растрепанным хвостом.
— Вота... Теперь-то мы ее прочкнем, ссабаку!
И, уже не замечая ни ветра, ни брызг, ни заусениц на тросе, которые в кровь обдирают
ладони, — мы пихаем эту стальную веревку в трубу, шуруем, словно кочергой, в чавкающем
снегу.
А вода прибывает.
Она намочила полы шинелей, я чувствую, как она захлестывает голенища сапог,
ввинчивается внутрь; штаны облипли вокруг колен. Теперь вода мне уже не кажется
холодной, лишь очень противно трет по телу мокрая одежда — словно лижет шершавыми
языками.
Трос в трубу не проходит. Он слишком гибок и, завязнув, отталкивает наши руки, как
пружина.
Наконец Петя отшвыривает его, стирает с ладоней ржавчину, кровь, грязь.
—Аа, чикаться тут! — говорит он свирепо.
И начинает раздеваться. Стаскивает пилотку, шинель; из кармана гимнастерки достает
комсомольский билет, солдатскую книжку. Отдает мне.
—Ты что, полезешь? — ошарашено спрашиваю я.
—Не. Загорать буду.
И спускается в канаву.
Нет, он не прыгает, не сигает молодецки в эту снеговую кашу, — он медленно сползает в
канаву на казенной своей части, и я вижу, как судорожно вздрагивает его закушенная губа, а
руки хватаются под водой за скользкий берег...
У входа в трубу — яма. Петя окунается с головой, потом выбирается, кричит:
—Трос!
Я подаю трос. Петя сует его под мышку, надувает щеки. Я хочу крикнуть, чтоб он берегся,
не лез, сломя башку, — и не успеваю. Протиснувшись, он уходит в трубу, и за его спиной
кружит грязная, желтая пена.
Трос из моих рук уползает, рывками — дерг! дерг! — уходит под воду. Это там, в трубе,
Петя делает шаги. Он пройдет трубу насквозь и вылезет с той стороны рулежной дорожки.
Я будто вижу, как раздвигает он телом снеговую кашу, водит рукой по стенке трубы,
медленно, тяжко проталкивает ноги... И я знаю, что у него такая же мысль, как и у меня:
удастся ли дойти до конца?
Я бросаю трос и бегу к выходу из трубы. Вдруг придется помогать, мало ли что...
Секунды отстукивают в ушах. Может, это стучит кровь. А может — я сам, не замечая,
отсчитываю время,— оно тянется, тянется, тянется..
Я не вижу уползающего в трубу троса и не знаю теперь: двигается Петя или застрял,
поворачивает назад?
Ветер полощет шинелью; волны под ногами — плюх, плюх, и, заворачиваясь, катятся
дальше, рябые и тусклые от дождя. К плеску волн прибавился еще какой-то звук...
Оказывается, это я сам топаю от нетерпения ногой, толку воду....
Петя не показывается.
Я нащупываю глазами место: вот здесь вылезет, или вот тут... В глазах рябит, брызги...
Черт, ну сколько надо времени, чтоб пройти трубу? Минуту, две? А прошло больше.
Конечно, больше!..
Пети нет.
Тогда я больше не сдерживаюсь. Рву крючки на шинели, расстегиваю ее — она не
снимается; тьфу! — забыл скинуть ремень... Наконец все. Мне сползать некогда, я лезу на
край и — грудью, лицом, —валюсь в воду.
Будто кипятком обжигает тело. Снеговая каша царапает руки, трудно дышать, стянуло
горло... Нащупав край трубы, я втискиваюсь внутрь и вдоль стенки, цепляясь ногтями за