Страница 73 из 80
чтобы очень...
Оба играют, оба кокетничают, оба позируют. Ведь ловелас - это та же кокетка, только
мужского рода. Похоже, что в данной дуэли Мопассан даже большая кокетка, чем
Башкирцева.
“Вы смертельно скучаете! Ах, жестокий! Это вы говорите для того, чтобы не оставить мне
никаких иллюзий на счет мотива, которому я обязана вашим посланием... Клянусь вам, я
не знаю ни цвета ваших волос, ни вашего роста, и, как частного человека, я вижу вас
только в строках, которыми вы меня удостаиваете, да сквозь обнаруживаемую вами
немалую дозу злостности и позы”.
Она добавляет, что плоский натурализм не мешает ему и что он неглуп, расценивая это, как комплимент со своей стороны. Она даже делает откровенное признание, что он ее
интересует. Это признание было купированно во всех изданиях переписки, поскольку
выдавало ее намерения.
Чтобы покорить его, она сыплет именами и цитатами: Монтескье, Жорж Санд, Флобер,
Бальзак, еврей Баарон, Шпицбубе из Берлина, Библия.
А на счет продажи своих строк, она даже его утешает: никогда еще не было истинной
славы без золота.
“Впрочем, все выигрывает в хорошей оправе - красота, гений и даже вера. Разве не явился
Господь самолично, чтобы объяснить своему слуге Моисею орнаменты ковчега и
приказать ему, чтобы херувимы, которые должны охранять ковчег по бокам, были сделаны
из золота и отменной работы”
В свои двадцать пять лет она начала уже блестяще писать, сказывается ежедневная
тренировка, и не раз, и не два переигрывает в этой переписке известного писателя. Пока
она женщина. Но стоит ей намекнуть, что она может оказаться мужчиной, как Мопассан
перехватывает инициативу, только она не сразу понимает, что развязала ему руки. 3 апреля
1884 года он отправляет ей из Канн письмо, в котором переходит в наступление:
“О! Теперь-то я вас знаю, прекрасная маска: вы преподаватель шестого класса лицея
Людовика Великого. Признаюсь, я уже и раньше догадывался об этом, так как ваша бумага
издает легкий запах нюхательного табака. Посему я перестаю быть галантным ( да и был
ли я таковым?) и начну обращаться с вами, как с ученым мужем, то есть как с врагом”.
В своем письме Башкирцева нарисовала толстого мужчину, спящего в кресле под пальмой
на берегу моря. Мопассан тоже любит рисовать на полях рукописей и писем, портрет ему
понравился, но он указывает на некоторые погрешности “старому плуту, старой классной
крысе, старому латинскому буквоеду”, как он теперь называет своего корреспондента.
Живот у него меньше, он не курит, не пьет вина, пива, и никаких других спиртных
напитков, - ничего, кроме воды.
Дальше следует признание, рассчитанное уж не как на “старого латинского буквоеда”, а
явно подразумевающего все-таки симпатичную собеседницу, но доверительно, как своему
парню. Это следующий шаг в его наступлении - сделать ее соучастницей.
“ По правде говоря, я предпочитаю всем искусствам красивую женщину.
А хороший обед, настоящий обед, изысканный обед я ставлю почти на ту же ступень, что
и красивую женщину”.
Здесь нет никакой позы, рисовки, это совершенная правда, но смотрится, как изысканная
поза. Ведь не может же человек, тонкий писатель быть столь циничным. Может. И
призывает свою корреспондентку быть такой же раскрепощенной. Раскройтесь, милая, я
жду! Раскройтесь и перейдем к делу. Ведь вы же этого хотите?!
Есть сведения, что он именно так и думал. Арман Лану в своей книге о Мопассане
приводит свидетельство одного, как он говорит, достойного доверия свидетеля, Бода де
Морселе, секретаря редакции одной из газет, в которой сотрудничал Мопассан.
“Однажды, - рассказывал Бод, - выходя из почтового бюро, я встретил Мопассана.
- Я страшно зол, - сказал Ги. - Мадемуазель Башкирцева пишет мне письмо за письмом
“до востребования” и заставляет ходить за ними на почту. Но с меня хватит. Я с ней
незнаком. Чего она от меня хочет? Может быть, она мечтает о любовной встрече? Так
пусть изволит сказать об этом!”
Лану считал, что незнакомка недолго оставалась незнакомкой. Значит, Мопассан просто
поддерживал игру, завлекая рыбку в свои сети.
В дневнике, изданном у нас, нет никаких упоминаний про переписку с писателем. Однако
во французском издании 1901 года они есть.
“Осталась дома, чтобы ответить незнакомцу. (Хорошенькое дело, она или публикаторы
называют Ги де Мопассана незнакомцем - авт.) Собственно говоря, я для него незнакомка.
Он мне уже трижды ответил. Он не Бальзак, которого боготворишь за все. Теперь я
сожалею, что обратилась не к Золя, а к его адъютанту, талантливому и даже очень. Среди
молодых он мне понравился больше всех. Однажды я проснулась, ощущая потребность,
чтобы какой-нибудь знаток оценил по достоинству, как красиво я умею писать: я подумала
и выбрала его”. (Запись от 15 апреля 1884 года.)
Со своего четвертого письма Мария Башкирцева перевоплощается в Савантена Жозефа.
Несмотря на то, что она оскорблена письмом Мопассана, она все-таки решается ему
отвечать. Только теперь на ней две маски, незнакомки и старого латинского буквоеда, что
позволяет ей начать говорить вещи, совершенно неприличные для девушки того времени.
Она высоко держит планку пошлости, поднятую Мопассаном и сдаваться не собирается.
Обозвав его в первых строках письма “несчастным золяистом”, то есть последователем
Золя, она приступает к делу и обещает больше его не мистифицировать и ничего от него
не скрывать. Ниже следует цитата из ее четвертого письма от имени Савантена Жозефа, выделенные курсивом слова которой ранее в течении многих лет не печатались и, как я
уже говорил, были восстановлены по подлинникам писем Колетт Конье:
“Я воспользовался, милостивый государь, досугом страстной недели, чтобы вновь
перечитать полное собрание ваших сочинений... Вы, конечно, большой весельчак. Я
никогда не читал вас целиком и подряд, впечатление поэтому, можно сказать, свежее, и оно
таково, что вы чересчур злоупотребляете описанием этих... этого... этого акта, благодаря
которому еще существует мир. Не знаю, какому богу я поклоняюсь, но вы безусловно
поклоняетесь тому. . тому странному символу, который чтили в древнем Египте”.
( Фаллосу, для недогадливых - авт.)
Ничего себе девственница, или как писали о ней, “взволнованная девственница, уснувшая
вечным сном”. Взволнованная, но чем?
“Что касается меня, а я вовсе не отличаюсь стыдливостью, и читал самые
предосудительные сочинения, меня смущает, да, сударь, смущает ваше тяготение к этому
грубому акту, которое г. Александр Дюма-сын называет любовью”.
“Вы переходите на вольности, - запоздало восклицает она, сама с легкостью вступив на
этот путь, - а мое звание классного наставника запрещает мне следовать за вами по этому
опасному пути”.
Поздно, слишком много она себе позволила, теперь и у него руки развязаны. Напрасно она
пытается взять спокойный тон разговора, советует ему посмотреть выставку Бастьен-
Лепажа на улице Сэз, под конец своего столь откровенного письма она вновь не
удерживается и желает ему “развивать мышцы, о которых не принято писать, и
верблюжью подушку”. Верблюжья подушка требует пояснения: считалось, что верблюжья
шерсть повышает потенцию, а подушки подкладывались женщинами по различные части
тела (например, под бедра), чтобы принимать удобные и соблазнительные позы при
соитии. Это обсуждалось в книгах, из которых парижанки черпали практические советы.
Видимо, Башкирцева не раз пролистывала “Жизнь парижанок” или другую подобную
литературу, не зря разговор ее так фриволен и вертится вокруг фаллоса Ги де Мопассана.
Что ж, собеседника она выбрала достойного. Ни что так не заботило его, как собственный