Случай Эренбурга

Но суть не в этом.

То, как Эренбург охарактеризовал своего героя в тексте романа, а также то, что он молчал тридцать лет, не попытался даже в 1953 году защитить от критика, обозвавшего его фашистом, — все это легко можно объяснить соображениями сугубо конъюнктурными: в те годы вступаться за такого человека, как Володя Сафонов, было небезопасно.

Да и так ли важно, что говорит о своем герое автор? Вон Горький не уставал повторять, что люди, похожие на его Луку, всегда были ему ненавистны. А Москвин сыграл Луку бесконечно обаятельным. И по-своему был прав.

Да, характеризуя Володю Сафонова в тексте романа, Эренбург не только не скрывает своей к нему неприязни: он эту неприязнь даже нарочно выпячивает. А тридцать лет спустя эта его неприязнь вдруг сменилась искренней симпатией.

Но и в этой, новой — и такой неожиданной — авторской характеристике он не отрицает, а даже подчеркивает, что Володе с его интеллигентностью и душевной тонкостью в новой жизни нет места. Он обречен.

Изменилось только объяснение первопричины этой обреченности.

В тексте романа она объяснялась тем, что он — пустоцвет, «пустая порода». В объяснении, данном тридцать лет спустя, причина называлась другая: обостренная совесть.

Будь у него немного меньше совестливости и немного больше цепкости, он не повесился бы, а стал бы уважаемым всеми специалистом.

Но как же в таком случае автор?

Выступая перед нами, студентами Литературного института, делясь с нами своими мыслями о природе писательского труда, Эренбург между прочим сказал (выправленную стенограмму этого своего выступления он потом превратил в статью, и я цитирую не по памяти, а по печатному тексту):

В прошлом году я прочитал французскую статью, посвященную одиннадцатой посмертной претендентке на звание прототипа госпожи Бовари. Исследователи, порывшись в архивах Руана, допросив старожилов, уверяют, что существовала женщина, которая послужила моделью Флоберу. Прочитав статью, я улыбнулся; я вспомнил письмо Флобера к своему другу, в котором, рассказывая о начатом им романе, он добавляет: «Эмма — это я». На первый взгляд такое признание может удивить. С одной стороны, немолодой, брюзгливый холостяк, тончайший стилист, к голосу которого прислушивался взыскательный Тургенев, с другой — молоденькая, взбалмошная, влюбчивая и безвкусная провинциалка. (Помню, как, выговаривая эти слова, Эренбург произнес: «Бэзвкусная», и этим странным в устах старого москвича произношением немало меня удивил. — Б.С.) Казалось бы, между ними нет ничего общего. Однако Флобер не солгал в письме… Если мы задумаемся над его биографией, над его беззащитностью в любви, над порой смешным увлечением «красивостью», над жестокостью окружавшего его быта, мы поймем, что он не солгал: он только проговорился.

Знаменитая фраза Флобера «Эмма — это я» и раньше была мне хорошо известна. Но я воспринимал ее как некую общую формулу. Предполагавшую, что настоящий писатель может распространить ее на каждого своего героя.

Эренбург придал этой обобщающей формуле очень конкретный, буквальный смысл.

Сам он о своем Володе Сафонове мог бы сказать «Володя — это я», пожалуй, даже с большим основанием, чем Флобер о своей Эмме.

Как же в таком случае ему удалось, в отличие от этого своего героя, не только вписаться в чуждую ему новую жизнь, но и занять в ней столь весьма видное и почетное место, стать «уважаемым всеми специалистом»?

Неужели это объясняется тем, что у него самого оказалось меньше совестливости, чем у его героя? И больше цепкости? И именно поэтому начиная с 1934 года он вдруг перестал видеть то, что так ясно видел тогда, в 1921-м?

КАКИМ Я ВИДЕЛ ЕГО ИЗДАЛИ

Моя приятельница Наташа Роскина, близко знавшая Ахматову, рассказала мне однажды (позже она это записала), какой скандал учинила Анна Андреевна по совершенно ничтожному, как нам обоим тогда показалось, поводу.

Поводом этим стала фраза из повести Эммануила Казакевича «Сердце друга»:

Девочки увлекались стихами Анны Андреевны Ахматовой.

Прочитав эту, казалось бы, такую невинную фразу, Анна Андреевна пришла в ярость.

— Я ему не Анна Андреевна! — негодовала она. — Я не имею чести быть знакомой с этим господином! Я Анна Ахматова, и никак иначе он не смеет меня называть!

Наташа попыталась защитить Казакевича, как-то оправдать эту его неловкость. Но тут уже досталось и ей:

— Если вы этого не понимаете, вы никогда не станете литератором!

В понимании Ахматовой Казакевич, посмевший назвать ее Анной Андреевной, тем самым дал понять, что принадлежит к людям ее круга. Во всяком случае, к кругу людей, знающих ее лично, а не только по литературе. Для нее тут не могло быть двух мнений: «Анной Андреевной» она может быть только для своих знакомых, для всех остальных она — Анна Ахматова. Только так. И не иначе. И с теми, кто этого не понимает, она не желает даже разговаривать на эту тему, настолько тут все ясно и никакому обсуждению не подлежит.

Да, наверно, так и должно быть. Но «Илья Эренбург» стал для меня «Ильей Григорьевичем» задолго до того, как я получил право числить себя в ряду даже самых дальних его знакомых.

В годы моего студенчества едва ли не каждый из тех, с кем меня знакомили, говорил:

— Послушайте! Почему вы так похожи на Эренбурга?

Фотографий юного Эренбурга я тогда не видал. Да и те, кто удивлялся моему сходству с Эренбургом, тоже наверняка их не видели. Похож, стало быть, я был не на молодого, а на старого Эренбурга.

Сходство это — весьма, конечно, относительное — мне придавали тяжеловатая нижняя губа и мешки под глазами. У меня эти мешки были следствием болезни почек, которую я подхватил во время войны, в холодном Серове (Северный Урал), куда нас занесло эвакуацией. У Эренбурга же, как я потом узнал, это была их фамильная, родовая черта: такие же мешки под глазами были у Ирины, и, как она говорила, — смолоду.

Как бы то ни было, но это мое, отмечаемое многими, сходство со знаменитым писателем мне льстило. В какой-то мере оно, быть может, даже определило мое особое к нему отношение.

Особенность этого отношения состояла в том, что я относился к нему как к человеку, с которыми связан какими-то, чуть ли не родственными, узами. К человеку, тень поступков которого падает и на меня.

Когда Эренбурга при мне хвалили («Молодец Илья! Здорово врезал!»), меня заливала волна радости, словно эта похвала касалась и меня тоже. А когда его упрекали в чем-то нехорошем, мне было за него стыдно, словно за этот его нехороший поступок я нес персональную, личную ответственность.

В общем, как бы строго я его ни судил (а судил я тогда со всем пылом своего юношеского нигилизма «всех учителей своих — от Пушкина до Пастернака»), он оставался для меня СВОИМ. Вроде отца, с которым можно быть в размолвке, но к которому в трудную минуту всегда можно обратиться за помощью и он не откажет.

Однажды даже чуть было не обратился.

Но об этом, пожалуй, стоит рассказать подробнее.

27 февраля 1951 года в «Комсомольской правде» появилась статья Михаила Бубеннова — «Нужны ли сейчас литературные псевдонимы».

Поскольку имя этого литератора теперь уже прочно (и, по правде говоря, справедливо) забыто, хочу сказать о нем несколько слов. А заодно (не могу удержаться!) и рассказать один связанный с ним эпизод тогдашнего красочного нашего литературного быта.

Автор «Белой березы» Михаил Бубеннов был самым злостным антисемитом в Союзе писателей. А может быть, даже и во всем СССР. Сравниться с ним в этом качестве мог разве только другой корифей тогдашней официальной литературы — Анатолий Суров, тоже давно уже и прочно забытый.

И вот однажды они подрались.

Уж не знаю, что они там не поделили. Может быть, это был даже какой-нибудь принципиальный, идейный спор. Один, может быть, доказывал, что всех евреев надо отправить в газовые камеры, а другой предлагал более мягкий вариант: выслать их на Колыму. Или, еще того либеральнее, — в Израиль.