Страница 4 из 450
— Ты вернулся весьма вовремя, Арадриан, — заявил он, вновь ощутив необходимость заполнить возникшую в беседе паузу. — Мое последнее произведение близко к завершению. Через несколько дней я устрою торжественное открытие. Для меня будет удовольствием и честью, если вы оба сможете его посетить.
— Я пришла бы, даже если б ты меня не пригласил! — рассмеялась Тирианна, и ее воодушевление вызвало у Корландриля волнительный трепет. — Твое имя упоминается довольно часто, и на похвалы при этом не скупятся, а это новое произведение вызвало большие ожидания. Для того, кто хоть в какой-то степени обладает вкусом, было бы просто неприличным пропустить такое событие.
Арадриан ответил не сразу, и по выражению его лица Корландрилю не удавалось понять, о чем думает его друг. Словно его лицо закрыли бессмысленной, ничего не выражающей маской.
— Да, я бы тоже пришел с удовольствием, — произнес, в конце концов, Арадриан, вновь оживившись. — Боюсь, мой вкус сильно отстал по сравнению с вашим, но я жажду видеть, что создал Корландриль-скульптор в мое отсутствие.
ШЕДЕВР
В первые дни существования эльдаров Азуриан пожаловал Эльданешу и его последователям дар жизни. Он вдохнул в их тела все, чем они должны были стать. Однако в их мире не было больше ничего. Все вокруг было пустынным, и кроме них там не росло ни листочка, не плавала ни одна рыба, не летала ни одна птица, не проходило ни одно животное. Эльданеш был глубоко несчастен от бесплодия дома своего, и пустота его породила в нем еще большую пустоту. При виде его страданий Ишу также охватила печаль. Иша пролила слезу по эльдарам и позволила ей упасть на планету. Там, где она упала, возникла новая жизнь. Из печали Иши возникла радость, ибо мир эльдаров наполнился чудесными вещами, и исчезла пустота Эльданеша, и он возблагодарил Ишу за ее любовь.
Корландриль чуть не зарычал от досады, но с большим усилием сдержался. Уставившись на капельку крови, выступившую из крошечного отверстия в его большом пальце, он видел в ней миниатюрное красное отражение своего разъяренного лица. Растерев кровь между большим и указательным пальцами, он обратил свой гнев на маленький шип с окровавленным кончиком, который возник в призрачном камне.
Эта крохотная заноза — просто оскорбление той душевной чуткости, которую он развил в себе. Она нарушила строгое очертание изогнутой руки его скульптуры, вызвав отклонение в безупречной в остальном плавности линий органического и неорганического. Этого не должно быть, и Корландриль не понимал, как она возникла.
Так продолжалось в течение двух последних циклов. Когда бы он ни возлагал пальцы на призрачный камень, чтобы упросить его принять формы, столь реальные в его воображении, тот отказывался подчиняться его мыслям. Весь последний день ушел у него на то, чтобы создать три совершенных пальца, а при таком темпе произведение будет еще далеко от завершения в день торжественного открытия, до которого оставалось всего лишь двое суток.
Бледно-охряная масса призрачного камня лежала без движения, в состоянии полного покоя без его ласки, но Корландрилю казалось, что камень живет своей собственной жизнью. Он пошел наперекор его желаниям, уворачиваясь от форм, которые он хотел создать, образуя твердые кромки там, где следовало быть мягким изгибам, прорастая крохотными колючками и шипами, как только его разум хоть чуть-чуть отвлекался от размышлений о создаваемой скульптуре.
Он понимал, что не камень тому причиной. Камень не обладал ни силой воли, ни душой. Он просто отзывался на то, что в него вкладывал скульптор, изменяя форму под воздействием его мягкой психической обработки. Сейчас он был бездвижен, но Корландрилю чудилось определенное самодовольство в нежелании камня взаимодействовать с ним, тогда как другая часть его разума говорила ему, что он просто переносит охватившие его разочарование и досаду на неодушевленный предмет.
Пребывая в разладе с самим собой и полностью утратив сосредоточенность, Корландриль отступил назад и отвернулся, устыдившись своей неудачи. Мерцающий свет окружающего голополя, созданного, чтобы укрыть скульптуру от поклонников до момента торжественного открытия во всем ее великолепии, заиграл в глазах Корландриля всеми цветами радуги. На мгновение он утратил ощущение времени, глядя на колеблющиеся в многоцветном дрожании голополя кроны деревьев, и это зрелище пронзило его разум импульсом вдохновения.
— Едва ли осмелюсь спросить, — произнес голос позади Корландриля. Повернувшись, он увидел своего наставника, Абрахасиля, который вперил взгляд в статую.
— Тебе не нужно ничего спрашивать, — заявил скульптор. — Возвращение Арадриана нарушает мое спокойствие, но я не понимаю почему. Я счастлив, что мой друг снова вместе с нами.
— А твои мысли об Арадриане в отношении к твоей работе?
— У меня таких нет, — ответил Корландриль. — Это произведение было начато задолго до того, как я узнал о его возвращении.
— И тем не менее ты стал продвигаться медленнее с тех пор, как узнал о нем, и почти застыл на месте после того, как это произошло, — отметил Абрахасиль. — Воздействие очевидно, хотя причина остается тебе неясной. Возможно, я смогу помочь?
Корландриль пожал плечами в знак того, что ему это безразлично, и тут же ощутил укол раскаяния, услышав разочарованный вздох наставника.
— Разумеется, я был бы очень благодарен за любое твое наставление, — поспешил исправить положение Корландриль, заставив себя смотреть на статую. — Я вижу ее отчетливо, всю ее, каждую линию и дугу, как ты учил меня. Я делаю так, чтобы ощущение покоя и произведение сливались во мне воедино, как ты учил меня. Я направляю свои мысли и свои жесты на создание статуи, как ты учил меня. В моих действиях ничего не изменилось, и тем не менее призрачный камень не подчиняется моим требованиям.
Абрахасиль, услышав последнее замечание, поднял тонкий палец.
— Требованиям, Корландриль? Пожелание, а не требование придает форму призрачному камню. Требование — это акт агрессии, пожелание — акт повиновения. Мысль придает форму действию, которое формирует внешние очертания. Почему пожелание сменилось требованием?
Корландриль ответил не сразу, пораженный тем, что он не осознавал такого простого отличия, каким бы тонким оно ни было. Он задавал этот вопрос себе, анализируя свои мысли, восстанавливая ход размышлений, пока не смог установить точку, в которой желание превратилось в требование.
— Я желаю поразить других своим произведением и чувствую бремя ожиданий, — сказал, в конце концов, Корландриль, довольный тем, что нашел ответ.
— Не в этом ошибка, — возразил Абрахасиль, едва заметно поджав губы, и проколол пузырь самодовольства, только что надутый Корландрилем. — Твое творчество всегда было экспрессивным, нацеленным на то, чтобы навязать другим свое видение. Это не изменилось. Припомни что-нибудь особенное. Что-то, имеющее отношение к Арадриану.
И вновь Корландриль погрузился в свои воспоминания и переживания, приводя в порядок свои мысли так же, как он воздействовал на призрачный камень, придавая ему плавные формы. Обнаружив то, что искал, он отчетливо представил себе то мгновение, когда все изменилось, и с облегчением вздохнул.
Бросив взгляд на Абрахасиля, он заколебался, не желая делиться своим открытием с кем бы то ни было. Его наставник терпеливо ждал, не отводя взгляда от статуи. Корландриль понимал, что если он попросит Абрахасиля оставить его, он так и сделает, не проявив ни малейшего недовольства, но до той поры будет ожидать ответа. Абрахасилю не нужно было напоминать Корландрилю о том, что ему можно доверять, о нерушимости связи между наставником и учеником; о том, что для понимания своих душевных волнений и страхов Корландрилю необходимо выразить свои мысли как художнику, и все, что он сообщит Абрахасилю, останется строго между ними. Абрахасилю не было нужды говорить все это вслух, довольно было его терпеливого ожидания и взаимопонимания между ними.