Человек перед Богом

И когда я говорю "как не дивиться", это уже не только благодарность, в этом и хвала, и пение, и благодарение — а это уже чистая молитва: изумленные Божественной красотой, сиянием Его, мы уже даже благодарить не можем, а только радуемся на Него, глядим и радуемся, безмолвно или с песнею на устах, или как дети, или как царь Давид, всем движением своего тела выражая радость о Нем: как Ты дивен, Господи! Радость Ты моя! — говорит царь Давид в одном из своих псалмов (Пс. 31, 7). Вот еще и еще новые источники для молитвы. Если бы только мы умели все превращать в молитву, то мысль, которая поднимается в нас, могла бы взлететь в небеса — а она стелется, как туман, по земле, потому что мы ей не даем подняться: мы останавливаем ее на полпути, мы ее возвращаем к себе самим. Как могло бы сострадание, благодарность, изумление и радость о Боге наполнить нашу душу, как они могли бы унести нас в небесные дали, поднять нас, сделать нас другими людьми!

Но жизнь не вся такова; бывают дни серые, бывают дни темные, бывает непроглядная скорбь, бывает так, что на душе словно могильная плита легла, — что тогда делать? Откуда взять тогда молитву?

И вот тут тоже надо научиться все превращать в любовь, все превращать в молитву, все превращать в жизнь. Часто говорится, что молитва — это собеседование между живой душой и Богом. Да, это так. Но когда мы задумываемся над тем, что это за собеседование, как оно происходит, нам кажется: нет! я говорю, а Бог молчит — какая же это беседа? На мой крик нет ответа, что же это за собеседование?.. Я думаю, что нам надо помнить (и если мы задумаемся, то увидим, что это действительно так), что не мы первые говорим, обращаемся к Богу: первым к нам обращается Господь. В момент, когда Он нас вызывает из небытия в бытие, Он нас зовет по имени, и мы вырастаем в новую жизнь. Первое слово — Его слово, и мы можем ответить сразу на этот зов Божий к жизни: Аминь! Да будет воля Твоя, Аминь! Пусть будет так!

И дальше перед нами раскрывается вся тайна жизни; вся тайна жизни является как бы Божиим вопросом к нам, Божиим зовом к нам: разгадай! Займи свое положение в ней, поступи правильно!.. А наш ответ? — Я слеп, Господи! Я не вижу, я не понимаю — вразуми! Я боюсь — дай мне мужество! Я потерян — будь моим путем! Где же я найду ответ, Господи? Скажи слово, чтобы я знал, куда идти, что делать; открой мне ум к разумению!.. И Господь на это отзывается. Перед нами раскрыта не только жизнь, раскрыта и другая книга — Евангелие, Новый Завет, Ветхий Завет, в которых Сам Господь к нам обращается Своим живым, созидательным, животворящим словом. До нас это слово доходит через людей, которые его слышали и поверили, и мы видим, что с этими людьми случилось. Свидетельство апостолов о Христе — это не только повторение Его слов. Мы видим и слышим апостолов — и мы видим, что эти слова совершили в них: мы видим в них новую тварь, людей, какими они не были ранее; они — живое доказательство тому, что это слово — действительно истина, действительно дух, действительно жизнь.

И вот, Господь говорит — и мы можем слушать; и говорит Он при свидетелях, которые подтверждают Его слово. Так говорил Господь и нам — и, смотрите, как это расцвело в правду, в жизнь, в святость: тысячи, миллионы свидетелей до нас доносят это слово — а говорит Господь. И наша молитва может быть просто ответом. Мы начали с крика, с вопрошания; мы слышали Бога — что мы на это ответим? Это молитва, где мы говорим и мы слушаем, и нас претворяет Господь.

А иногда — да нет, не иногда: каждое утро, каждый вечер, если мы читаем утренние и вечерние молитвы — мы находимся перед лицом людей, до которых дошло Божие слово, в душу которых оно ударило, и из этих душ пронеслось другое слово — слово молитвы, слово ответа: боль и покаяние, радость и благодарение — все, все человеческие чувства, но не в их случайном, беспорядочном виде, как они бывают в нас, а в стройном устремлении к цели. Если мы слушали бы молитвы святых, как ребенок слушает взрослых, которые разговаривают между собой! Конечно, многое над ребенком проносится, чего он не понимает, и многое он чует сердцем, а иное он уже и умом может постичь; а какой-нибудь образ западает в его сердце и душу и делается уже частью его самого, — так можем мы молитвы святых читать. Мы не можем слиться ни с одним святым до конца: мы слишком малы, они слишком велики; мы не можем вместить молитвы одного святого после другого, когда каждый из них больше нас; но мы можем слушать, мы можем слышать, как они говорят с Богом, как перекликаются очень разные души с Живым Богом, бесконечно разным, — и научиться мы можем в одни слова влиться, от других учиться, перед иными недоумевать, и всегда расти вширь, вглубь, пока мы тоже не вырастем в новую меру и пока наши слова тоже не родятся из сердца, полного радости или полного горя. Так можно молиться в серые дни, в дни борения, дни тоски, в дни, когда собственного слова не сыщешь, собственного чувства не родишь, когда воля мертва, когда тело неспособно на усилие. Тогда мы можем взять Божие слово и послушать его; слово святых — и послушать его, и дать этому слову коснуться наших душ. И молиться — скорбно, сухо, скудно — святому, молитву которого мы читаем: отче, эти слова жизнью рождены в тебе, а я, как мертвый, их слушаю, — помолись обо мне и помоги мне понять… И слово Божие в Священном Писании мы можем читать так же, слово жизни, которое падает на мертвую почву: Господи, оживи мое сердце, я мертв, но одно Твое слово — и я могу ожить!

И наконец, молитва является тоже частью нашей борьбы; уже не борения, а сознательной борьбы. Часто говорят: да, мы знаем слова молитвенные, мы знаем, как себя вести перед Богом, мы знаем, как творить поклоны, как совершать коленопреклонения, как стоять перед Его лицом — все это мы знаем, а слова остаются мертвыми. Не знаем мы ничего о живом молитвенном вопрошании или крике. Где же научиться, где хоть раз почувствовать эту молитву живую, трепетную, которая охватывает всего человека?.. Напрасно мы думаем, что мы ничего о такой молитве не знаем; только мы это не называем молитвой и не замечаем эту молитву. Каждый раз, когда всем существом своим мы чего-то желаем, каждый раз, когда мы всем своим существом отталкиваемся от чего-то, когда всем существом мы кричим: Нет! Только не это! — или наоборот: О, если бы! — мы молимся. И мы знаем, как сильна бывает молитва, когда охватывает она нас пожаром. Подумайте о человеке, умирающем в пустыне от голода и жажды, и солнечного жжения; он уже и мыслить не может, его ум потух, его сердце только трепещет, и однако все в нем кричит о жизни: это молитва. Один подвижник говорит, что вой голодных волков в лесу — мольба перед Богом о пище.

Молимся мы, когда страх нас охватывает и у нас нет ни времени, ни слов, чтобы сказать: Господи, помоги! — но всем существом мы отталкиваемся от предмета страха. Молимся мы всем существом, когда чего-то ждем доброго или дурного. Когда нами овладевает злость и гнев, мстительность, горечь; и наоборот, когда мы наполнены лаской, любовью, состраданием или когда страсть вдруг охватывает, как пожар, — это все молитва. Молитва в том смысле, что этот крик и наша устремленность обращены к тому, кто может услышать и может исполнить нашу мечту, наше желание.

Но тогда ставится другой вопрос: кому же мы молимся? Богу — когда устремленность наша к тому, что добро, светло, истинно, чисто, свято; но противнику Божию, если все наше устремление к тому, что разрушает Божие Царство, что губит человека, что удаляет его от Бога, что уменьшает жизнь, что оскверняет. Однако таких молитв в нас немало, и бывают они нередко. И вот тогда надо подумать: что нам сделать с этой нашей мольбой? Всем существом я кричу о том, чтобы случилось то, что когда-то погубило Христа? Или я молюсь о том, чтобы этого не было? Мы все разделены. Апостол Павел говорил, что наблюдает в себе два закона: закон смерти и закон жизни; что он видит в себе двух людей: ветхого Адама, который заявляет свое право на существование вне, без Бога, согласно своим прихотям, и нового Адама, рождаемого по образу Христа, хрупкого еще, нежного. За кого мы заступимся, на чью сторону станем? Выберем ли мы нового Адама, который является отрицанием всего того, о чем мечтает Адам ветхий, то есть всех наших устремлений, не достойных ни Бога, ни нас? В таком случае молитва делается уже не просто лирическим, естественным излиянием сердца; молитва делается тогда оружием борьбы. Феофан Затворник говорил, что ветхий Адам своей естественной смертью не умирает — он должен быть убит; и молитва (по слову Феофана) — словно кинжал, который мы своей рукой должны вонзить в него — то есть в себя! Когда мы делаем выбор за Христа, за Его Царство, в конечном итоге — за самих себя, какими мы являемся в замысле Божием, мы становимся на сторону Божию против Адама ветхого, мы выбираем жизнь против смерти. В этом случае молитва будет порой холодным, твердым, беспощадным заявлением перед Богом: Господи, хоть мое сердце и каменное, хоть колеблются мои помраченные мысли, хоть моя воля устремлена ко злу, хоть моя плоть сейчас горит — я хочу Твоей победы во что бы то ни стало, любой ценой; победи меня, покори меня, разбей меня — но спаси!.. Такая молитва требует ясных убеждений, она требует крепкой волевой установки, она требует выбора между новым Адамом и ветхим Адамом. И эта молитва — дело каждого мгновения в течение всей жизни, потому что нет такого мгновения в жизни, когда мы к чему-либо не стремились бы или от чего-либо не отталкивались. И вот это отталкивание или устремленность являются уже, зачаточно, молитвой; но кому — Богу или Его противнику?