Карамзин

К. С. Сербинович, ставший домашним человеком у Карамзина в эти годы, подробно описал распорядок его дня и метод работы над последними томами «Истории государства Российского»:

«Он вставал в 9-м часу утра и всякий день в 10-м часу делал прогулку, довольно большую. Всегда с самого начала дня он был совершенно одет и не надевал шлафрока иначе, как уже к ночи, ложась спать. Когда он жил в доме Е. Ф. Муравьевой у Аничкова мосту, а потом на Моховой, в доме Межуева, то гулял обыкновенно по Фонтанке до Прачешного мосту, иногда и по Дворцовой набережной и по Невскому проспекту; когда же погода не позволяла, прогулка ограничивалась Невским проспектом. Большею частию он гулял один, иногда же случалось видеть его с одною из дочерей. Помню, что зимою он был в темно-зеленом бекеше с бобровым воротником, в теплых темного цвета перчатках и с тростью в руке…

Возвратясь домой, H. М. садился за работу свою и занимался ею без отдыха до самого обеда, т. е. до 5-ти часов. Случалось, однако ж, что постоянное занятие его было прерываемо посещениями лиц, которым он не мог отказывать. С другой стороны, хотя и очень редко, необходимость требовала, чтоб перед обедом он сам сделал кому-либо посещения. Эти исключения всегда ему были очень тягостны.

После обеда он обыкновенно отдыхал с полчаса или с четверть часа на диване в полулежачем положении. „Мне только нужно немного забыться, чтобы освежить себя“, — говорил он. После короткого сна следующее время до 9-ти часов у него назначено было для чтения полученных в тот день русских, французских и немецких газет и журналов, а также и новых книг.

Затем он приходил в гостиную, где семейство и добрые знакомые ожидали его. — Тут приезжали друзья, ученые, литераторы и люди государственные или те молодые таланты, которым было суждено впоследствии занять важнейшие государственные места. Разговор шел обо всех предметах, которые могли интересовать русского гражданина и образованного человека. Новости литературные и политические, отечественные и иностранные, вопросы по разным отраслям государственного управления, известия об отсутствующих родных и друзьях, рассказы о временах прошедших царствований, о тогдашнем состоянии России, о замечательных людях того времени, особенно же о тех, которых собеседующие застали еще в живых, все эти предметы сменялись одни другими.

Разговор всегда шел оживленный. H. М. особенно одушевлялся, когда дело шло о России и об ее пользах. Он умел особенным образом поддерживать беседу, давая каждому свободу высказаться и резкие суждения некоторых смягчая легкими замечаниями. Он ценил это приятное для общежития искусство и в других людях. H. М. умел сверх того в присутствии многих знатных давать возможность и неизвестному, скромному посетителю не оставаться в совершенной тени.

Ложился спать обыкновенно в 12-м часу; но приятная беседа с друзьями длилась иногда и за полночь…»

Сербинович также описывает кабинеты Карамзина в доме Е. Ф. Муравьевой и в последнем его жилище — доме Межуева:

«В доме Е. Ф. Муравьевой, в 3-м этаже, одна большая комната, о 4-х окнах, была перегорожена на две половины, из которых в одной помещался кабинет. Библиотека находилась в 3-х шкафах, каждый о двух отделениях: в верхнем от 4-х до 6-ти полок, в нижнем две. Книг помещалось более 400 званий, кроме тех, которые лежали при нем самом для беспрестанных справок. Это мне известно потому, что я сам смотрел за перемещением библиотеки в дом Межуева и составил ей каталог.

В доме же Межуева, что на Моховой, во 2-м этаже, в квартире H. М. кабинет был о 2-х окнах, и в нем стояли те же шкафы.

Как в прежнем, так и в этом кабинете, стояли посреди два небольшие письменные стола, плотно приставленные один к другому, с ящиками, обращенными в разные стороны. За одним столом он сидел, имея окна с левой стороны, другой стол перед глазами его был уставлен нужными ему книгами. Кругом на стульях также лежали книги, а некоторые фолианты стояли вблизи на полу, так, чтобы можно было доставать их рукою. Чернильница и песошница были без всяких затей».

Сербинович рассказывает и о работе Карамзина над последними томами «Истории…», будучи свидетелем их создания:

«В уцелевших черновых листах „Истории“ можно видеть, как иное было у него набрасываемо на бумагу прежде надлежащего изложения. Но иногда он принимался прямо за самое изложение, которое нередко после уступало место новому изложению. Черновые листы „Истории“ в первоначальном их виде подвергались большим переделкам или перемаркам: целые строки бывали перечеркиваемы и заменяемы новыми строками; даже случалось видеть, что и между этих строк вставлены были другие слова и выражения, вместо зачеркнутых, до такой степени, что только глаз, привычный к его почерку, может надлежащим образом разобрать и прочесть все. А между тем, он никогда не упускал означать в строках, между скобками, сокращенное название источника с указанием страниц. Все такие листы непременно требовали собственноручной его переписки; затем являлись и переделанные им целые главы, с указанием, уже на полях, книг и страниц, откуда взяты события.

Окончательно переписывала, если не все, то очень многие главы „Истории“, супруга Николая Михайловича, Екатерина Андреевна; эту обязанность впоследствии стала разделять с нею старшая дочь его Софья Николаевна, а потом уже и Екатерина Николаевна. Таким образом, переписанное подносилось и государю».

Отношения с императором занимали в жизненной философии Карамзина, в его системе этики большое, даже, можно сказать, определяющее место. В них он отстаивал свое право, право честного человека, на независимость и равенство. В течение десяти лет в этих отношениях присутствовала напряженность, но в 1821 году они приобретают определенно устойчивый характер; заканчивается внутреннее, часто неосознанное, противостояние, каждый принял другого таким, каков тот есть.

30 сентября 1821 года Карамзин писал Дмитриеву об Александре: «Кроме его любезного обхождения со мною, он имеет в себе что-то особенно привлекательное — вижу в нем более человека, нежели царя; а как вспомню, что это царь, то нахожу его еще любезнее. Дай Бог, чтобы вся Россия и потомство отдали ему со временем полную справедливость. Желаю того еще более из любви к России, нежели из любви к Александру. Судьба странным образом приблизила меня в летах преклонных к двору необыкновенному и дала мне искреннюю привязанность к тем, чьей милости все ищут, но кого редко любят».

В мае 1821 года император получил обширную «Записку» о существующем в России антиправительственном тайном обществе. Ее автор, библиотекарь Главного штаба М. К. Грибовский, был хорошо осведомлен об обществе, его целях и членах, потому что сам входил в его руководство — коренную управу. В «Записке» были названы имена главных участников — в большинстве своем гвардейских офицеров из хороших фамилий. Почти всех их Александр знал лично. Александр прочел «Записку», вернулся к страницам со списком заговорщиков. Докладывавший генерал-адъютант Васильчиков ожидал распоряжений об арестах. Но император сказал: «Дорогой Васильчиков, вы были у меня на службе с самого начала моего царствования. Вы знаете, что я разделял и поощрял эти иллюзии и заблуждения… Не мне подобает их карать…»

Зная о тайном обществе, зная заговорщиков и ничего не предпринимая против них, Александр поставил себя в ложное и странное положение. Он стал недоверчив, подозрителен, чувствовал себя бесконечно одиноким и, глядя на окружавших его, невольно думал: «Может, и этот — тайный недруг?»

Жена великого князя Николая Павловича Александра Федоровна в своих записках дает выразительный портрет Александра в последние годы его царствования: «Я не поняла подозрительного характера императора — недостаток, вообще присущий людям глухим. Не будучи положительно глухим, император мог, однако, с трудом расслышать человека, сидящего напротив его за столом, и охотнее разговаривал с своим соседом. Ему казались такие вещи, о которых никто и не думал, будто над ним смеются, будто его слушают только для того, чтобы посмеяться над ним, и будто мы делаем друг другу знаки, которых он не должен был заметить. Наконец, все это доходило до того, что становилось прискорбно видеть подобные слабости в человеке со столь прекрасным сердцем и умом». Другие мемуаристы называли причиной его подозрительности близорукость. Но, конечно, дело было в ином.