Рассказы

Договорить он не успел — Валеркин кулак, словно ядро из пушки, врезался Владику в нос, опрокидывая его на землю.

— За что…

Рома, размахнувшись, ударил Владика носком туфля в живот и тот захрипел.

Мой удар пришелся в лицо. Видимо, я рассек ему бровь — хлынула густая, темно-красная кровь, которая раззадорила нас еще сильнее.

Теперь мы били его не останавливаясь, с озверелой яростью, вымещая на нем всю ненависть, скопившуюся со дня появления Владика в нашей конторке.

Он не сопротивлялся — может, потому что уже не мог, а может, потому что понимал, что сопротивление его не спасет.

Через пару минут перед нами лежал безжизненный окровавленный кусок мяса.

Мы постояли над ним, затем повернулись и пошли в сторону мастерской. Шли молча, не говоря друг другу ни слова — все и так было понятно.

К тяжести в груди примешивалось какое-то чувство гадливости… грязи…

В мастерской, сев за свои рабочие места, мы какое-то время сосредоточенно занимались каждый своим делом, а потом я не выдержал и встал. Вышел в туалет, холодной водой ополоснул лицо и посмотрел в зеркало.

Странно и страшно было видеть в своих глазах пугающую пустоту, отрешенность…

Я потряс головой и потянулся за полотенцем.

Когда я вернулся обратно в мастерскую, то садиться на место не стал — вместо этого подошел к бригадиру и позвал его:

— Ром!

— Да?

— Это самое… аванс не дашь мне сегодня?

— Пятьсот? — усмехнулся Рома.

— Пятьсот. — подтвердил я.

— Завтра. — ответил бригадир и кивнул на Валерку. — Сегодня он взял.

Я посмотрел на Валерку, тот как-то виновато улыбнулся и развел руками.

— А ты? — спросил я Рому.

— А я, стало быть, послезавтра…

Все возвращалось на свои места. Как и раньше, два месяца назад, когда Оксаны еще не было.

И хотя Оксана осталась и каждый день она продолжала приходить без пяти семь к фонарному столбу, для нас она стала теперь одной из многих шлюх, стоящих под фонарями по всему городу — ну, может, более дорогой, чем остальные.

Смерть Владика, как мы и ожидали, менты списали на ограбление, на полку легло еще одно нераскрытое преступление и вскоре все забыли про это происшествие.

Лишь иногда, после какого-нибудь похабного анекдота, рассказанного кем-нибудь из нас, в мастерской на несколько секунд наступала тишина и за эти секунды перед глазами каждого из нас проносился силуэт девушки с золотыми волосами, стоящей под фонарным столбом, да непроизвольно

поворачивались в сторону окна наши головы… Но это продолжалось несколько секунд, а потом мы возвращались к своей работе, стараясь никогда больше не вспоминать эти два месяца — пролетевшие как несколько мгновений — наверное,

самые лучшие и самые плохие в наших жизнях.

© Copyright: Чубарьян Александр, 2002

Свидетельство о публикации № 2201180005

Вечеринка (триптих про закинувшихся и не только, фрагмент 2)

ты лучше голодай,

чем что попало есть.

и лучше будь один,

чем с кем попало.

(Омар Хайям)

Одиночество. Что это — болезнь, вызванная комплексами внутреннего мира, либо просто миф, надуманный самим собой в целях оправдания той тоски, которая возникает в результате нехватки чего-… или, точнее говоря, кого либо? Можно ли от одиночества сойти с ума? Или одиночество — это панацея от всех проблем, так или иначе возникающих в результате общения с кем-бы то не было? Фраза "Одинокий волк", возведенная чуть ли не в ранг культа, лишний раз подтверждает старую истину, что доверять нельзя никому, что надеяться можно только на себя и ни на кого более, но… Стоит лишь только понять, что вы одиноки и вам настолько станет жалко себя, что вы пойдете на все, лишь бы никто не смог про вас это сказать. И даже больше — вы будете обманывать сами себя, надумывая, что у вас никогда не возникает ощущения вакуума вокруг себя, что у вас есть друзья… Все это иллюзии.

Но что самое парадоксальное — это то, что те, кто вас окружает, те, кого

вы считаете друзьями… они, конечно, тоже считают вас своим другом…

Но они тоже одиноки.

Я расчитываюсь с таксистом, осторожно, чтобы не помять букет, вылезаю наружу и осматриваюсь. Девятиэтажный дом, несколько подъездов — если мне не изменяет память, то в каждом подъезде должно было быть тридцать шесть квартир: 1-36, 37–72… Мне нужна шестьдесят четвертая. Чтобы определить, в каком она подъезде, мне надо зайти внутрь и посмотреть на номера квартир первого этажа, но нужный подъезд я определяю сразу.

Даже дерево возле этого подъезда не такое, как возле остальных. Точнее,

это еще не дерево, а всего лишь саженец — молодое деревце двух-трех

лет отроду. Покосившееся, слегка согнутое в одну сторону и почти не имевшее веток, оно чем-то напоминает прут от арматуры, подобный тем, которые мы лет пять назад засоввывали в рукава, а потом вытаскивали, когда стояли "стенка на стенку". Возле других подъездов одного и того же дома стоят лавочки, здесь же от лавочки остался один ржавый остов, причем, я уверен, если бы этот остов не уходил частично в асфальт, то его тоже бы не было. На покосившейся двери кто-то распылителем вывел давно забытое и волнующее "ГрОб" — я вспоминаю, как почти десять лет назад мы пили пиво на крыше такой же девятиэтажки и играли на гитарах песни "Гражданской обороны". Давно это было — я уже несколько лет живу в центре и спальные районы теперь вызывают у меня смешанное чувство ностальгической тоски и сожаления.

Лифт довозит меня до восьмого этажа, удивляя почти новенькими кнопками и полным отсутствием надписей — здесь явно был косметический ремонт кабины.

Вот и нужная квартира — дверь обита дерматином, причем гвозди с широкими шляпками вбиты так, что образовывают некий сложный геометрический узор, в котором без доброй порции плана сложно разобраться. Почти под самым верхом привинченая и уже потускневшая табличка с номером венчает узор из шляпок и почему-то вселяет в меня смелость — я уверенно нажимаю кнопку звонка и через дверь слышу мелодичный звук.

Дверь распахивается — на пороге стоит тетя Оля в своем неизменном жутком красном платье, поверх которого прицеплен кухонный передник. Увидев меня, она расплывается в улыбке и радостно кричит куда-то внутрь:

— Инга! Инга, иди сюда, Шурик пришел!

Терпеть не могу, когда меня называют Шуриком или какими-нибудь производными от Шуры, однако приходится стерпеть и нацепить на лицо вежливую улыбочку.

— Здрасьте, теть Оль! С именинницей вас! — произношу я, топчась на пороге.

— Здравствуй, Шурик! Спасибо. Проходи, дорогой. Инга!

Инга выходит из зала и подходит ко мне, рассматривая с явным интересом. Я тоже вижу ее впервые — худощавую и довольно высокую девушку с длинными крашеными волосами. Вообще-то, она накрашена вся и, как мне кажется, без чувства меры и безвкусно, но в принципе, она ничего, так себе.

— Познакомьтесь, это Шурик, а это моя дочка Инга. — фраза тети Оли уж

слишком слащавая, но я списываю это на волнение и делаю нечто подобное реверансу с поклоном.

— Очень приятно.

— Мне тоже. — натянуто улыбается Инга и тоже склоняет голову, причем не

вниз, а как-то набок — получается очень похоже на движение, которое обычно делают собаки, когда им что-то непонятно.

Хотя мне очень смешно, виду я не подаю — наоборот, изображаю на своем

лице нечто подобное восхищению и не стираю с лица это выражение, пока

дарю цветы под восторженный лепет тети Оли, рассказывающей Инге о том, какой я хороший.

Девушка цветы принимает с удовольствием, но после того, как берет их в руки, вопросительно смотрит на меня, совершенно не прислушиваясь к словам своей матери. В ее глазах явственно, даже несколько по-хамски читается вопрос: "и это всё?".