Проездом

— «Место жительства — Лиепая. Место работы — Государственный комитет рыбного хозяйства. Должность — капитан СРТ», — прочла по анкете женщина-администратор.

— Ну, тогда так. Тогда вроде бы не грек, — сказал швейцар. Он почему-то очень неохотно расставался со своей версией.

Он вскочил со стула и открыл дверь. Вестибюль сразу наполнился гулом голосов. Туристы-итальянцы, усталые, но, очевидно, довольные экскурсией в горы, проходили мимо него. Он кланялся им и улыбался: из всех заграничных гостей швейцар особенно симпатизировал итальянцам. Кто-то сказал ему, что итальянская речь похожа своей певучестью на его родную украинську мову.

Солнце дробилось в струе воды. Струя била вверх и, рассыпаясь, обливала спину каменного кашалота. Во дворе пахло шашлыком. В общежитии — застекленной гаперее с двумя рядами раскладушек — просто стоял нагретый солнцем сизый чад. Во дворе запах маринованного мяса был тоньше. Дмитрий Сергеевич спустился во двор, прошел мимо открытых и заставленных мелкой сеткой кухонных окон и вышел на набережную рядом с парадным входом в гостиницу. Набережная была почти пустой и проглядывалась до самого порта. Он свернул на улицу и пошел вдоль берега горного потока, забранного в гранит. На дне, в тени акаций, играл магнитофон. Хриплый голос выкрикивал: «Твист, твист, твист!» На каменных плитах танцевали обнаженные пары. Купальщики проходили набережную под мостом. Здесь были те, кому не хватило места на узкой полоске гальки за парапетом набережной или надоело солнце. Исступленный ритм, дыхание танцующих и шарканье босых ног вырывались со дна потока на улицу.

В парке по обеим сторонам мраморной «ДОСКИ ПОЧЕТА» стояли фанерные щиты с цифрами и рисунками, и над ними — лозунг, составленный из отдельных букв: «ПРЕВРАТИМ К КОНЦУ СЕМИЛЕТКИ ЮЖНОЕ ПОБЕРЕЖЬЕ В БЛАГОУСТРОЕННЫЙ КУРОРТ». Эта часть парка называлась «УГОЛКОМ ТРУДОВОЙ СЛАВЫ». Перед доской почета гид разъяснял экскурсии значение цифр. Отдельные слова чужого языка звучали почти по-русски. Перед ним толпилось человек десять с блокнотами, а остальные экскурсанты разбрелись по аллеям, сидели в тени на скамейках и щелкали фотоаппаратами.

На сцене летнего лектория бегали дети. Они играли в гуси-лебеди и звонко кричали:

— Га-га-га!

— Есть хотите?

— Да, да, да!

Девушка-иностранка, коротконогая и широкоплечая, из тех, кто, потеряв надежду приобрести мужа, очень хочет иметь детей, жужжала кинокамерой и о чем-то просила воспитательницу в белом халате. Та кивала головой и кричала какой-то девочке:

— Маша, лови его, лови!

На улице стоял автобус «Интурист». Шофер спал на сиденье, запрокинув голову и свесив на улицу ногу. В открытых дверях под вывеской «Дiтяча iдальня» стояли спинками к тротуару два стула. Дмитрий Сергеевич не поленился перейти мостовую. Он заглянул через стулья. Девушка в белом переднике и белой наколке на голове щеткой подметала пол.

— Дайте помещение убрать. И вообще столовая детская, — сказала она.

— Все мы дети, — ответил Дмитрий Сергеевич.

— Тогда приходите с мамой, — сказала девушка.

Она говорила нарочито неприветливо, но почему-то подошла к двери. Дмитрий Сергеевич рассмеялся и пошел по улице. А девушка оперлась коленом о стул и выглянула ему вслед.

Он вышел на улицу между парком и санаторием. На этой улице всегда чистили обувь. Только раньше чистильщики сидели со своими сундучками под открытым небом, а теперь вдоль тротуара стояли застекленные киоски. Киоски были закрыты. Лишь у одного сидел старик в белой майке и соломенном бриле. Кожа на длинных и жилистых руках старика, на спине и груди поблескивала, как пергамент. Он сидел на низеньком стульчике на тротуаре и выбивал щетками о сундучок сухую короткую дробь. Дмитрий Сергеевич стоял и ждал, когда он выкрикнет: «Чистим, блистим!» Но старик выстукивал короткую дробь и молчал. Среди чистильщиков хорошо знали Гришу-грека, или Гришу-банабака. По национальности он был полугрек-полуеврей, но сам себя считал греком. Короткие удары его щеток и хрипловатый крик: «Чистим, блистим!» — наполняли улицу и были слышны в парке и на набережной. Кеда спадала дневная жара, его жена-гречанка приносила обед. Она была красивая. Она сидела на низенькой скамеечке, и пока она сидела, у Гриши-банабака не было отбоя от клиентов. Когда сорокалетнего Гришу спрашивали, как ему удалось жениться на такой красавице, Гриша отвечал: «В детстве я дальше всех писал». Он говорил это в присутствии жены. Все смеялись, и она тоже. Она хохотала громче всех, потому что у нее были белые зубы, черно-синие глазе, и она была очень счастливой и очень глупой.

Пока Дмитрий Сергеевич шел к высокому стулу — стул тоже стоял на тротуаре, — старик смотрел на его пыльные туфли. Он выбил короткую дробь и сложил щетки. Когда Дмитрий Сергеевич сел, старик смахнул щеткой пыль с туфель.

— При белых брюках черный крем не пойдет. Положим бесцветный, — самому себе сказал он.

— Работай, Гриша, как знаешь.

Старик молчал и работал. Под его грязной майкой двигались лопатки. Он стукнул углом щетки по сундучку, и Дмитрий Сергеевич переменил ногу.

— Так, Гриша-грек, так... Не признаешься? — сказал он.

Старик на секунду поднял глаза с пожелтевшими от возраста зрачками.

— Какой грек? При чем тут грек? — сказал он.

На груди старика проступала блеклая татуировка: «Года идут, а счастья нет». Дмитрий Сергеевич ее не помнил. Такие вещи он хорошо запоминал. Значит, у Гриши-грека татуировки не было.

— Греки живут в Греции и на острове Кипр. Но на острове Кипр они называются киприотами, — сказал старик. Он стукнул щеткой, и Дмитрий Сергеевич переменил ногу.

Старик работал, и кожа, натянутая на позвонках, потрескивала, как пергамент.

— Может быть, ошибся. Я знал до войны одного грека, он тоже работал чистильщиком, — сказал Дмитрий Сергеевич.

Старик молчал и бархоткой наводил на туфли блеск. Он стукнул ладонью по сундучку, извещая, что работа окончена.

— Меня зовут Гершл. Гершл-еврей, если хотите, — сказал он.

Старик не проявлял любопытства и желания разговаривать. Дмитрий Сергеевич расплатился и, перейдя мостовую, вошел в парк. На улице слышен был дробный и короткий стук щеток.

В этот день торгового моряка в синем пиджаке и белых фланелевых брюках, в черных туфлях и в черной фуражке с белым чехлом видели разные люди в разных частях города.

Женщина лет шестидесяти убирала комнату, которую она сдавала жильцам, и увидела, как из такси на другой стороне улицы вышел мужчина в морской форме. Черные прямоугольники открытых окон и дверей смотрели в белый зной вымощенного кирпичом двора. Моряк стоял на тротуаре за цветочным газоном, который отделял двор от улицы. Цветы росли на том месте, где еще в прошлом году был забор из камня ракушечника. Женщина вышла во двор. Потные ноги и руки ее блестели на солнце. Редкие волосы были тоже мокрые, как будто она натерла голову постным маслом. Она прошла через двор к сараю, зорко оглядев моряка. В сарае она задержалась недолго. Постояв в дверях, женщина сказала:

— У нас все сдано.

— Поздравляю. Лето зиму кормит, — ответил моряк.

— Все для людей стараемся. Сами вот кое-как в сарае ютимся. А вы кто? Из комиссии содействия? — спросила она.

— Я никто. Я сам по себе. Здесь живет кто-нибудь, кто до войны жил? — спросил моряк.

Женщина пожала плечами. Задумалась.

Из-за сарая (с той стороны тоже была дверь) вышла молодая женщина и вылила в помойку мыльную пену.

— У нас все по закону. Не знаю, как до войны, а наши жильцы через квартирное бюро оформлены, — сказала она.

Моряк пошел вниз по улице.

Тридцать лет назад по улице уходил из этого дома Димка Ганыкин. Он нес на плече самодельный чемодан из фанеры. Рядом шла мать.

— Остался бы. Рыбаком и здесь можно плавать, — сказала она.

— Перспективы не те, — ответил Димка.

Слово «перспектива» он услышал от агента Мурманской рыболовной флотилии, вербовавшего в городе матросов. Агент вставлял это слово к месту и просто так, и на Димку оно произвело большое впечатление.