Страница 43 из 57
Судьба плененных греков оказалась весьма различной. После истечения трехдневного срока, официально отведенного для грабежа, султан издал фирман, по которому все греки, оставшиеся на свободе или уже выкупленные, могут вернуться в свои дома; их жизнь и имущество отныне объявляются неприкосновенными. Таких, однако, оказалось не так уж много, так же как совсем немногие из их домов были теперь пригодны для жилья. Говорили, что сам Мехмед послал по четыре сотни греческих детей в дар каждому из трех наиболее могущественных мусульманских правителей того времени — султану Египта, бею Туниса и эмиру Гренады[256]. Многие греческие семьи остались навсегда разлученными. Матфей Камариотис, оплакивая Константинополь, пишет о том, какие отчаянные усилия предпринимали он и его друзья, чтобы отыскать своих родных. Сам он лишился сыновей и братьев. Впоследствии он узнал, что некоторые из них были убиты, другие пропали без вести; он также обнаружил, к своему стыду, что его племянник выжил ценой отступничества от веры[257].
Милостивое отношение, которое Мехмед проявил к оставшимся в живых министрам императора, оказалось недолговечным. Он говорил о том, что сделает Луку Нотараса правителем побежденного города. Однако если такое намерение действительно было у султана, то очень скоро он передумал. Великодушие султана всегда портила его подозрительность. Советники Мехмеда убеждали его не доверять мегадуке, и султану вскоре подвернулся случай проверить его лояльность. Через пять дней после падения города Мехмед устроил пир. Когда он уже достаточно опьянел, кто-то шепнул ему, что у Нотараса есть сын четырнадцати лет необыкновенной красоты. Султан тут же послал своего евнуха в дом мегадуки с требованием отдать мальчика в его гарем. Нотарас, оба старших сына которого пали в бою, отказался подвергнуть мальчика такой позорной участи. Тогда посланная за ним полиция привела к султану самого Нотараса вместе с сыном и юным зятем, сыном великого доместика Андроника Кантакузина. Когда Нотарас вновь ответил султану отказом, тот приказал немедленно обезглавить его и обоих юношей. Единственной просьбой Нотараса перед смертью было, чтобы юношей казнили раньше его, дабы вид его смерти не вызвал у них колебаний; после их казни он спокойно обнажил шею и подставил ее палачу. На следующий день были арестованы и отправлены на эшафот еще девять греческих знатных лиц. Позднее писали, что султан впоследствии сожалел об их смерти и даже наказал советников, возбудивших его подозрения. Однако, вероятнее всего, его раскаяние было столь запоздалым намеренно, поскольку он принял решение уничтожить правящую верхушку павшей империи[258].
Женщины из семей казненных снова попали в неволю и были присоединены к длинной процессии узников, сопровождавшей турецкий двор на его обратном пути в Адрианополь. Вдова Нотараса умерла в дороге в деревне Мессини. В ее жилах текла императорская кровь; после смерти вдовствующей императрицы она была первой дамой Византии, глубоко уважаемой даже противниками ее мужа за благородство и добрые дела[259]. Одна из ее дочерей, Анна, к этому времени уже была в безопасности в Италии вместе с частью фамильных богатств[260].
Франдзис, чья ненависть к мегадуке не смягчилась даже после их общего несчастья, дал в своих записках весьма пристрастное и неправдоподобное описание его смерти. Сам же он пережил почти такую же трагедию. Восемнадцать месяцев он был невольником в доме конюшего султана, прежде чем ему удалось выкупить себя и жену; однако двое его детей, девочка и мальчик, оба крестники императора Константина, были взяты в султанский гарем. Дочь Тамара умерла там еще ребенком; мальчик же был казнен султаном за то, что отказался уступить его постыдной страсти[261].
21 июня султан и его двор покинули покоренный город, направившись в Адрианополь. Позади них оставался наполовину разрушенный, опустошенный и покинутый Константинополь; он весь почернел, как будто от огня, и в нем царила необычная тишина. Все вокруг, где побывали солдаты, было опустошено и разорено; церкви стояли оскверненными и разграбленными, дома — необитаемыми, лавки и склады — разбитыми и растасканными. Сам султан, проезжая по улицам, прослезился. «Какой город отдали мы на разрушение и разграбление», — прошептал он.
Он, однако, позаботился и о том, чтобы не оказался разрушенным весь город. Густонаселенные кварталы в центральной, возвышенной части его, торговые районы в восточной части на берегу Золотого Рога, Влахернский дворец и расположенные поблизости от него дома знати, старинные дворцы и церкви в районе ипподрома и Акрополя — все это сильно пострадало. Однако, прочтя ужасающие описания турецкого погрома, сделанные убитыми горем современными христианскими авторами, мы, к своему удивлению, обнаруживаем, что в городе были районы, где церкви, по-видимому, остались нетронутыми; христиане продолжали ими пользоваться без всякого перерыва. Но ведь в городе, взятом приступом, его жителям не должно было быть оставлено ни одного места поклонения. Это противоречие легко объяснить, если вспомнить характер планировки Константинополя, где некоторые селения и кварталы были отделены друг от друга довольно обширными открытыми пространствами. Когда стало известно, что турки прорвались внутрь города, местные власти некоторых кварталов и районов тут же благоразумию сдались нападающим и открыли перед ними ворота. Возможно, что представители этих властей были затем отправлены под охраной с ключами от ворот своих кварталов в лагерь султана, и тот отнесся к ним как к добровольно сдавшимся, послав на место надежные полицейские силы; в результате их церкви, а может быть, и жилые дома оказались защищенными от грабежа. Так, в Петрионе, где рыбаки добровольно открыли свои ворота, и в расположенном рядом квартале Фанар церкви остались нетронутыми. Не пострадали церкви и в районах Псамафии и Студиона, расположенных на берегу Мраморного моря, где защитники успели быстро сдаться морякам флотилии Хамза-бея. Несомненно также, что именно жители этих районов смогли собрать деньги для выкупа своих сограждан из других, более несчастливых мест города. Если бы никому не удалось избежать разграбления, было бы просто невозможно найти денег, чтобы выкупить пленников[262].
Еще более знаменателен тот факт, что большой собор св. Апостолов, второй по величине и почитанию храм города, избежал погрома и все его сокровища остались нетронутыми; собор был расположен неподалеку от главной улицы, шедшей от Харисийских ворот, и огромное число турок не могло пройти мимо, не заметив его. Скорее всего султан заранее решил, что эту церковь он сохранит для своих христианских подданных, забрав у них храм св. Софии, и поэтому направил к собору св. Апостолов охрану[263].
В последующие времена турецкие султаны уже не были столь терпимы по отношению к христианам и отобрали у них одну за другой их церкви. Мехмед же Завоеватель, после того как завоевание свершилось, хотел показать, что считает греков такими же верными своими подданными, как и турок. Христианская империя прекратила свое существование; он же, рассматривая себя как наследника ее императоров, не забывал о своих обязанностях в качестве такового[264].
Первой среди них была забота о благосостоянии православной церкви. Мехмед был хорошо осведомлен о ее трудностях последних лет и теперь получил возможность выяснить о них подробнее. Он узнал, что сторонник унии, патриарх Григорий Маммас, бежал из города еще в 1451 г., лишившись, таким образом, по мнению греков, престола. Необходимо было избрать нового патриарха; при этом было очевидным, что только один человек подходил для этого поста — почитаемый глава противников унии, ученый Георгий (Геннадий) Схоларий.
256
Вarbaro, с. 57—61; Notices et extraits…, с. 74; Leon. 2, стб. 943; RIS, XVIII, стб. 702. Ссылки на источники, в которых описаны перипетии кардинала Исидора, даны в примеч. 9 к гл. X.
257
Camariotes, стб. 1068—1069.
258
Я следовал рассказу Дукаса и Лаоника Халкокондиласа (Ducas, XL, с. 381; Lаоn., с. 402—403). Дукас не любит Нотараса, тем более убедительно его повествование. Критовул опускает сведения о низменных наклонностях султана, желая уберечь его репутацию (Krit., с. 82—84). Леонард Хиосский, упоминая об этих наклонностях, приводит версию о том, что Нотарас, которого автор ненавидит, пытался направить гнев султана на кого-то другого. Монтальдо (с. 339) обвиняет Нотараса в вероломстве, но тем не менее приводит историю с его сыном.
259
Ducas, XLII, с. 395. Трудно сказать, кто была супруга Нотараса. В письмах к ней, например, Геннадия (см.: MPG, CLX, стб. 747) корреспондент называет Нотараса «зятем императора» [На греческом. Одно слово, согласно прим. ред., означает еще и «шурин». — Прим. Сосискина] Если бы она была дочерью Мануила II и императрицы Елены, то Франдзис, который сообщает все подробности об императорской фамилии, не мог бы не упомянуть об этом. Она, очевидно, родилась после 1400 г., поскольку в 1453 г. ее сыну было немногим более десяти лет. Невероятно, чтобы такой преданный супруг, каким был Мануил, имел после женитьбы незаконных детей. Полагаю, что у византийцев не было обыкновения употреблять слово «зять» в значении широко понимаемого свойства через брак. Следовательно, жена Нотараса должна была быть дочерью племянника Мануила, императора Иоанна VII, который был женат на принцессе из дома Гаттилузи и сына от нее наверняка не имел, но мог иметь дочь, законную или внебрачную. А.Т. Пападопулос (с. 90) считает, что жена Нотараса была дочерью Димитрия Палеолога Кантакуаина, но Франдзис, на которого он ссылается, ничего об этом не пишет. На чем основывает свою генеалогию семьи Нотараса Ламброс (Lamикоs 3, с. 153, 170), мне неизвестно.
260
См. с. 164. К. Сафас утверждает, что одно время Анна была помолвлена с императором Константином (Sathas 1, IX, с. VI), однако это свидетельство остается неподтвержденным.
261
Рhrantz., с. 309—310, 383, 385.
262
Кгit, с. 76—77; Ducas, XLII, с. 395; RIS, XVIII, стб. 702. Подеста Поры в своем донесении, написанном 23 июня, сообщал, что султан отбыл накануне (Notices et extraits…, с. 76-77). Bab. 3, с. 107.
263
См.: Дополнение II.
264
См.: Дополнение II.