Светунец

Володя повёз сено. Из-под копыт коня выбрызгивались кузнечики, выпархивали стрекозы и желтобрюшки. Гурьба женщин завела песню. Как отслужил солдат двадцать лет в царской армии — поседел весь, грудь увешал медалями. И отпустил его генерал на побывку в деревню. И встречает солдат на пороге ветхой избы свою жену, молодую да пригожую, укоряет её:

А молодая отвечает ему:

Колхозники не пели — выговаривали слова. С вилами да граблями во всю грудь не распоёшься. Они как бы впервые кому-то рассказывали про горе горькое старого солдата.

Володя, бросив повод на шею Бурана, слушал песню. Жалел этого солдата, его жену. И в то же время ему было хорошо от солнечного утра, далёких голубых сопок и печальной песни.

На мыске дубовой релки бригада колхозников начинала большой зарод. Уже несколько копён стояли тесно — одна к другой.

Володю встретил отец. Он взял за узду Бурана и повёл густым папоротником на бугор, к копнам.

Отец был в сатиновых шароварах, в белой рубахе навыпуск, почти до коленей; голова завязана марлевой косынкой, чтобы сенная труха не набивалась в волосы. Воротник распахнут, в глазах озорной блеск, над губой крапинки пота.

— Знал бы ты, Вовка, сколько раз я здесь копны тягал! — Отец оглядывал Володю. — На заре разбудит бригадир коня запрягать. Кругом сизый туман, зябко; где-то позвякивают удилами, хрумкают кони. Залезешь верхом на коня и едешь по лугу сонный. Копыта бухают, словно в глубине земли. Чудно… Ну, Буран, не подведи моего сына. — Отец хлопнул ладонью по крупу коня и засмотрелся, как Володя ехал по лугу.

Когда мимо Бурана игривой рысью промчалась Егоза, и Буран припустил за ней. Понимал старый конь, что никакой мальчишка не любит обгона. Вот и поскакал, хотел угодить Володе. Бежал словно на ходулях, спотыкался. Мягко рысить нужны резвость, упругость в ногах. Этого у Бурана не было. Зато ходко тянул груз и стоял терпеливо. Не то что Егоза… Ещё где-то овод жужжит, она уже выкатывает глазищи, челночит копытами и то хвостом хлестнёт по голове Ильи, то верёвку заступит, а то прётся на сено.

— Тпру-у! Кикимора, — бранится Илья.

— Стоять на месте! — вторит ему Шурик.

Пока возили ближние копны, Володя отставал от Шурика всего на четыре. На дальних Шурик оторвался — хлёстко бегала Егоза.

— Уже двадцатую волоку! — часто выкрикивал Шурик на весь луг и оглядывался по сторонам. — А ты какую? Какую? — Шурик нарочно переспрашивал Володю: пусть знают косари, кто лучший копновоз.

Для конюха всё равно, кто впереди: Шурик или Володя. Но бабушка болела за внука. Глазами-треугольничками посматривала на деда и на Шурика-хвастуна, сгребала сено молчком. Илья заметил молчание бабки.

— Ты пошто, кума, в рот воды набрала?

Илье некогда спину выпрямить — мальчишки один за другим подъезжали за копнами, — не то, чтобы подойти к бабушке да заглянуть в пасмурные глаза.

— Я всегда такая…

— Такая да не такая. Замолчала пошто?

— О чём нам с тобой судачить, Илюха?.. — Бабушка шарит граблями по чистой стерне.

— Что-то неладно, кума. Вместе молодыми были, детей вырастили, внуков эвон дождались и поговорить не о чем? Или на память худое выплыло да угнетает тебя?

— Вот-вот! — Бабушка сгребла руками клок сена, забросила на копну. Лицо искривлено недоброй усмешкой. — Вспомнила, как ты, кум, вечно подставляешь мне ногу… (Илья взял бастриг, да так и застыл.) Ты настоял в правлении, чтобы содрали с меня двадцать рубликов.

— Твоя же тёлка, кума, колхозную свёклу лопала!

— А внуку за что дал коня-доходягу? Дескать, привезёт внук мало копён — бабке в сердце заноза! — Она горестно отмахнулась.

Дед уронил бастриг, забыв поддеть копну.

— И когда ты, старая, уймёшься? Раньше себя изматывала в поле, лишь бы первой быть. Звено тебе дали, ты и звено не жалела. Теперь внука готова уморить ради первенства.

— Ты его бережёшь, — отвечала бабушка. — Светунец год стоит, а Шурке ты подкопнил.

Илья начал торопливо цеплять Володе копну, приговаривая:

— И жалею, и жалею… Малец Светунец первый раз видит коня. Он и гриву из рук не выпускает, а тебе подавай ударника!

Володя не дослушал деда и бабушку, уехал к зароду. Когда вернулся, они не ссорились и оба поддевали копну. Другим мальчишкам Илья цеплял один.

Шурик сразу раскусил, что Володю двигают в передовики, начал ездить хлеще прежнего и кричать язвительно:

— У меня тридцатая, а у тебя, Вовка? Какая, какая? Ну-ка повтори!..

Часто бабушка, приладив над глазами руку козырьком, засматривалась в сторону зарода. Там, среди дубов, мужчины белели рубахами и как бы сами по себе взлетали вверх охапки сена. У Володи беспокойно спрашивала про отца. Несколько раз ходила к зароду, деду Илюхе говорила: воды напиться, а сама наблюдала за сыном. Тот работал в охотку.

— Может, после покоса напишет заявление на завод, — надеялась.

Высохла роса, стало жарко. Притомились кони. Обнаглели оводы — жеребёнка загнали в тёмную конюшню, Егозу сводили с ума. С копной и без копны она носилась шально, вся извертелась. Если со стороны посмотреть, так показалось бы, что бегала Егоза на трёх ногах, а четвёртой сбивала на животе насекомых.

Шурик знал повадку Егозы нырять в озеро от оводов. Нырнёт, тогда все мальчишки, даже Володя, обгонят Шурика на копнах.

Так оно и случилось. У озера мальчуган почесал спину, ослабил повод — Егоза закусила удила и ринулась в воду.

— Тпру-у!.. — закричал Шурик.

Егоза утонула вся и остановилась. Из воды торчали фыркающие ноздри да уши. Ладно хоть налегке, а то, бывало, и с копной купалась. Шурик беспомощно дёргал повод: хлыстом и пятками нельзя ударить лошадь в воде. Он сулил ей пулю в лоб, капкан волчий. Та мирно выслушивала, не выпуская из зубов удила.

Отец Шурика, Иваныч, тоже был на покосе. Он послал гонца на табор узнать, скоро ли зазвонит лемех на обед. Егозу никакими силами не вытащить из озера, пока не грянет лемех. Грянет — Егоза ринется в конюшню. Она понимала, что в обеденный перерыв уже не пошлют её за копнами, на рой кровопийц.

Гонец вернулся к зароду и сказал: повара недавно опустили картошку в суп и бить по лемеху ради Егозы не соглашаются. Вслед за Егозой весь народ соберётся на таборе, а повара не любят, когда им мешают варить обед.

Иваныч стучал палкой по звонкой косе и по ведру, Егоза водила ушами. Сама — ни с места!

— Плыви, сын, на берег, — велел Иваныч, — и пешему найдётся дело.

Шурик, в сапогах, в одежде, добрался к берегу.

Как перестал он носиться верхом да выкрикивать: «У тебя сколько!..» — так и пропал задор у копновозов. К тому же оводы, зной донимали. Проголодались ребята.

Бригадир объявил передышку. Ребята поставили коней в дым и хлынули в тёплое озеро. Придумали нырять с Егозы, смелые плавали под ней.

И Володя завёл в дымокур Бурана, но купаться не побежал: болел натёртый копчик, ломило ноги.

Дед Илья в перекуре тоже нашёл себе занятие: проверил, не сбиты ли спины у коней седоками, потом выстругал зуб для граблей.

Глядя на конюха, Володя засмеялся. Раньше он не обращал внимания на его малую, сухую фигурку, наверно, потому, что вокруг деда крутились одни ребятишки. У зарода — рослые мужчины. Дед Илюха им в пояс. Из белой рубахи торчала голова, похожая на кедровую шишку, вылинявшие брюки свободно свисали. Володе казалось: вот подуй ветерок — рубаха и брюки напузырятся, и дед улетит в небо. Там его не отличишь от кучевых облаков.

— А кто, мужики, самый крепкий в бригаде? — неожиданно спросил дед Илюха.

Володин отец удивился:

— Я помню, как нас, ребятишек, ты заставлял бороться, даже на конях устраивал состязания. И до сих пор любишь подзадоривать!