Роковая неделя

Значение суда и пользу кодекса я оценил в течение первого года. Всего было три тысячи дел. Наименьшее количество дел за неделю — пятьдесят, наибольшее — сто тридцать.

За этот год было выпущено двадцать пять тетрадей «Судебной газеты». Тетрадь № 1, приведенная здесь полностью, вышла после первого месяца работы суда.

Тетрадь № 9 вышла шестью месяцами позже, когда суд был временно распущен на четыре недели. После этого перерыва был основан судебный совет, о деятельности которого говорится в девятнадцатом номере «Судебной газеты».

Мне кажется, самое правильное, рассказать все как было.

Сразу же в первые недели я убедился, что много мелких, надоедливых для детей дел, мешающих им и нарушающих порядок, не доходит и не может дойти до сведения воспитателя. Воспитатель, который утверждает, что он знает все, заведомо лжет. Я убедился, что воспитатель не является экспертом по вопросам ребячьей жизни, что власть воспитателя превышает его компетентность, что среди детей существует целая иерархия, где каждый старший имеет право помыкать ребенком моложе его на 2 года (или хотя бы только не считаться с ним), что самоуправство точно дозировано в зависимости от возраста воспитанников. А на страже этого беззакония стоит воспитатель. Sic volo, sic jubeo{27}.

Что из того, что воспитатель не колотит или хотя бы не шлепнет мальчишку, который, обнаглев в результате полной безнаказанности, ударяет по лицу девочку моложе или слабее себя и отбирает у нее ходули?

В интернате было в обычае, что тринадцатилетние одалживали у малышей перья или промокашку, а когда малыш просил вернуть, ему вежливо отвечали: «Отвяжись».

Таких мелких дел набиралось много десятков. Надо было учиться, усиленно учиться понимать их значение.

Много вопросов по — прежнему решалось помимо суда.

Убеждение: «Лучше поговорить, чем по любому пустяку судиться» — так укоренилось, что бороться с ним было невозможно. Это снижало авторитет суда. Если дети старшего возраста не признают суд и ряд важнейших дел в него не поступает, значит, суд является чем — то средним между игрой и рассмотрением дел, с которыми не знаешь, что делать, «лишь бы с рук сбыть». Вместо «оставь меня в покое» появилась новая формула «подай на него в суд».

Обвинение в том, что суд не помогает, потому что суда не боятся и с судом не считаются, звучало неустанно и уничтожающе. Следует подчеркнуть, что все это происходило в интернате, где официально никаких наказаний не существовало.

Говоря о наказаниях, мы всегда имеем в виду розги, карцер, оставление без обеда и т. д., игнорируя тот факт, что крик, гнев, «взбучка», угроза, перемена отношения к ребенку с дружелюбного на враждебное являются чувствительным наказанием.

Сутяжничество малышей оказалось для суда просто фатальным. Подавали по любому поводу. Добрая половина дел — это мелкие распри небольшой кучки самых младших воспитанников. Смеясь над тем, что маленький X или маленькая Y постоянные клиенты суда, мы укрепляли несерьезное отношение к суду. «Подай на меня в суд» стало стереотипным ответом на справедливую жалобу. Надвигалась кажущаяся необходимость «любым путем ограничить количество процессов».

Но как?

Сказать, что со всякой глупостью нельзя лезть в суд? Категорически заявляю: так говорить нельзя. И странное дело: сначала судьи были склонны относиться к судебным процессам малышей с презрением, даже когда речь шла о том, что кого — то ударили, обругали, кому — то не дали работать. Вскоре, однако, судьи признали правильность того, что критерием важности процесса является испытанное жалобщиком огорчение, сознание нанесенной ему обиды.

Почему дело о разбитом окне важное, а уничтожение личной собственности ребенка «глупость»? И разве плутовство за игрой в каштаны не достойная наказания бесчестность только потому, что это каштаны, а не деньги?

Игра в каштаны давала большое количество дел, являясь источником бесконечных споров. Как поступает в таких случаях воспитатель? Запре1цает играть! Запрещая, он, во — первых, совершает насилие над детьми, а во — вторых, лишает себя возможности изучить детей в моменты сильного возбуждения, когда легче всего проявляются черты характера, имеющие огромное значение в жизни человека, такие, как легкомыслие, жадность, горячность, нечестность и т. п. Запретить играть было бы, по — моему, одинаково несправедливо и по отношению к воспитателю, и к детям. Игра в каштаны была для малышей первой школой законности. Вначале происходили просто невероятные вещи: мальчик проиграл сто каштанов и цинично заявляет, что не отдаст. «Почему?» — «Не хочу».

Ребята объединяются, каштаны у них общие, а потом ссорятся и: «Я тебе не дам каштанов». От некоторых показаний я просто приходил в остолбенение. Среди бела дня при многочисленных свидетелях мальчик отнимает у девочки каштаны и еще нагло смеется: «А мне так хочется. Ну и что ты мне сделаешь?» Единственное спасение в таких случаях для ребенка — это обратиться к старшему товарищу, который окажет ему помощь — только в какой форме? Даст обидчику тумака, оттаскает, повалит на пол. Нравы сингалезцев в благоустроенном интернате в столице цивилизованного государства. А ведь недавно я не только мирился с подобным положением вещей, но, поддаваясь детскому обаянию, не придавал всему этому серьезного значения; маленький веселый хулигашка был ближе мне недотепы — девчонки. То, что этот симпатичный хулигашка тиранит определенную группу ребят (одновременно заигрывая со мной), что вырастает маленький хищник, убежденный в своем праве на беззаконие, мной не замечалось, не доходило до моего педагогического сознания.

Часто одно судебное дело больше говорило мне о ребенке, чем двухмесячное с ним общение. Порой одно судебное дело больше говорило мне о среде, чем разрозненные наблюдения в течение ряда месяцев.

В качестве секретаря суда я познавал азбуку, совершенствовался и наконец становился экспертом по ребячьим делам.

Кучка надоедливого мусора — сморщенных, поцарапанных каштанов — ожила. Были там каштаны и ерундовские, и в которые ужасно удобно игралось, каштаны дорогие как память и особенно счастливые: «Я этим каштаном всегда выигрываю. — Я заранее предупредил, что на этот каштан не играю».

Я спрашиваю, у какого воспитателя найдется время входить во все эти вопросы и желание посмотреть на них с точки зрения справедливости, законности, а не со снисходительной улыбкой?

Благодаря этим мелким судебным делам я был вынужден обдумать все сложнейшие проблемы общежития ребячьей группы. Передо мной вырисовывался асоциальный, антисоциальный тип, личность, не желавшая поступиться своими привычками и склонностями, с небывалой силой требовавшая ответа на вопрос: что делать?

«Я суд ненавижу: пусть уж лучше меня бьют по рукам и дерут за уши, все лучше, только не суд. — Я суд ненавижу, терпеть его не могу. — Сам не хочу ни на кого подавать, и на меня пускай не подают».

Таких ребят было несколько. Суд захватил их врасплох, как неожиданный и грозный враг — враг — регистратор, враг — дневной свет, враг — гласность.

Парень не желает объяснять, ему и дела нет, что он не прав, он и не думает себя принудить. Удастся или не удастся, он находит вкус в этом азарте; случай — вот что его волнует, и он живет от приключения к приключению, руководствуясь минутным настроением. Вспышки чувств — его стихия.

Если когда-нибудь найдется счастливый человек, у которого будет возможность научно разработать вопрос о воспитательном значении судов, я горячо рекомендую ему как объект наблюдений именно этих детей.

Знаменательно, что эта немногочисленная кучка и свергла суд. Когда я распустил суд, я не сомневался, что делаю это на какие-нибудь несколько недель, только чтобы ввести некоторые изменения и дополнения. И все — таки я воспринимал перерыв в работе суда как значительное поражение. Я понял, с каким трудом придется суду прокладывать себе дорогу в других воспитательных учреждениях, с другими людьми во главе.

27

Sic volo, sic jubeo (лат.) — так хочу, так велю.