Чудовище во мраке

Эдогава Рампо.

Чудовище во мраке

1

Время от времени я размышляю вот о чем.

Мне кажется, что сочинители детективных романов делятся на две категории. Входящих в первую категорию можно условно обозначить «типом преступника» – их интересует лишь преступление, преступление как таковое, и, даже взявшись за произведение, основу которого составляет логика расследования, они не успокоятся, покуда не выразят своего понимания антигуманной психологии преступника. Входящих же во вторую категорию можно условно именовать «типом детектива» – они испытывают интерес лишь к рассудочным методам раскрытия преступления, что же до психологии преступника, то она практически не становится предметом их внимания и заботы.

Так вот, писатель Сюндэй Оэ, о котором пойдет рассказ в этой повести, скорее всего, относится к первой категории, я же, пожалуй, принадлежу ко второй. Это означает, таким образом, что меня занимает исключительно научная методика раскрытия преступлений, хотя, описывая их, я, конечно, должен каждое преступление знать досконально. Однако из этого вовсе не следует, что у меня самого могут в чем-то проявляться преступные наклонности. Более того, не часто можно встретить столь нравственного человека, как я. И то, что я, добродушный и добродетельный человек, как-то невольно оказался вовлеченным в жуткую историю, выглядит совершеннейшей нелепицей. Будь я хоть чуточку менее склонен к добродетели, будь я мало-мальски подвержен влиянию порока, мне, наверное, не пришлось бы впоследствии так горько раскаиваться, не пришлось бы до сих пор терзаться мучительными сомнениями. Более того, вполне могло статься, что сейчас я наслаждался бы безбедной, обеспеченной жизнью с красавицей женой.

С той поры как закончилась эта страшная история, много времени утекло, и, хотя мои тягостные сомнения до сих пор не развеялись, реальность тех дней отодвинулась далеко, перейдя в область воспоминаний. И вот я решил изложить минувшие события в виде хроники, полагая, что созданная на ее основе книга может оказаться весьма интересной. Однако, доведя свои записи до конца, я все не могу отважиться издать их. Почему? Да потому, что события, связанные с таинственной смертью г-на Коямады, которые составляют важную часть моих записок, до сих пор живы в памяти людей, и поэтому, даже прибегнув к вымышленным именам и видоизменив обстановку тех дней, я не могу быть до конца уверен, что моя повесть будет воспринята всего лишь как художественный вымысел.

Вполне вероятно, что найдутся люди, которых моя книга лишит покоя. Сознание этого смущает и тяготит меня. Более того, если сказать правду, я боюсь. И дело не только в том, что события, положенные в основу повествования, были страшнее и непонятнее самых безумных фантазий. Гораздо хуже, что мои догадки, возникшие в связи с описываемыми событиями, еще и теперь вселяют в меня ужас.

Когда я задумываюсь над тем, что произошло, голубое небо у меня над головой затягивается свинцовыми тучами, в ушах раздается барабанная дробь, в глазах темнеет и весь мир начинает казаться мне призрачным и таинственным.

Вот почему у меня пока не хватает духа опубликовать свои записки, но я не оставляю надежды когда-нибудь создать на их основе детективную повесть. Так что эта моя книжица, если можно так выразиться, не более как наброски той будущей повести, нечто вроде подробных замет на память. Я взял старый блокнот, в котором были исписаны лишь первые несколько листков, соответствующие новогодним дням, и принялся за свое писание в виде, быть может, несколько растянутых каждодневных записей.

Для начала следовало бы, забегая вперед, подробно рассказать о главном действующем лице разыгравшейся драмы, писателе Сюндэе Оэ, – о том, что он за человек, о его произведениях, наконец, о странном образе его жизни. Но дело в том, что до того происшествия, о котором пойдет речь, я не только не был знаком с ним лично, но почти не имел представления и о его жизни, хотя, разумеется, знал о нем по его книгам и даже вступал с ним в полемику на страницах журналов. Подробнее я узнал о нем лишь много позже от своего приятеля Хонды. Поэтому все, что касается Сюндэя, лучше изложить в том месте, где я буду рассказывать о своих беседах с этим Хондой. Мне кажется, будет более логичным, если я, следуя хронологии событий, начну свои записи с самого начала, с того момента, когда я оказался вовлеченным в эту жуткую историю.

Началось все это осенью прошлого года, приблизительно в середине октября.

В тот день мне захотелось посмотреть старинные буддийские скульптуры, и я отправился в Императорский музей в Уэно. Я бродил по огромным полутемным залам музея, стараясь ступать неслышно – в этом безлюдном пространстве, каждый, даже негромкий звук отзывался пугающим эхом, так что не только шум собственных шагов, но и чуть слышное покашливание могло кого угодно ужасно напугать. В музее не было ни души, и тут впору было задаться вопросом: почему нынче музеи не привлекают внимания посетителей? Большие стекла витрин холодно поблескивали, на полу, покрытом линолеумом, не было ни пылинки. Во всем здании, своими высокими сводами походившем на буддийский храм, царило безмолвие, какое, вероятно, царит на дне морском.

Остановившись перед одной из витрин, я долго, словно зачарованный, рассматривал прекрасное, с налетом эротизма, старинное деревянное изваяние бодисатвы. Вдруг у меня за спиной послышались приглушенные шаги и едва уловимый шелест шелка – ко мне кто-то приближался.

Невольно вздрогнув, я стал наблюдать за подходившей ко мне фигурой, всматриваясь в ее отражение в стекле витрины. То была женщина в шелковом узорчатом авасэ, с высокой прической в виде большого овального узла. На короткий миг ее отражение в стекле совпало с изображением бодисатвы. Став рядом со мной, незнакомка принялась разглядывать ту же скульптуру, что так пленила меня. Неловко признаться, но я, делая вид, будто целиком поглощен рассматриванием скульптуры, не мог удержаться от того, чтобы несколько раз тайком не взглянуть на стоящую рядом женщину, настолько она сразу завладела моим вниманием.

Лицо ее было нежно-белое – такой отрадной белизны мне никогда прежде не доводилось видеть. Если на свете действительно существуют русалки, у них наверняка должна быть такая же ослепительно белая кожа, какая была у этой женщины. Все в ней: изгиб бровей, очертания носа и рта на чуть удлиненном, как это бывает на старинных гравюрах, лице, линии шеи и плеч – все дышало удивительной хрупкостью и изяществом. Пользуясь образным выражением старых писателей, можно сказать, что весь ее облик был настолько воздушен, что казалось; дотронься до нее – и она исчезнет. По сей день я не в силах позабыть ее мечтательного взгляда из-под длинных ресниц.

Кто из нас первым нарушил молчание, я теперь уже не помню, но, по всей вероятности, то был я. Мы обменялись несколькими словами о выставленных в музее скульптурах, и это нас как-то сблизило. Мы вместе обошли музей и вышли на улицу. Я проводил ее до перекрестка, где улица Яманоути переходит в Яманосита, и на протяжении всего этого неблизкого пути мы говорили о самых разных вещах.

По мере продолжения беседы очарование ее в моих глазах все возрастало. Когда она улыбалась, на ее лице появлялось застенчиво-утонченное выражение, которое вызывало во мне то совершенно особое чувство, какое я испытывал, глядя на старинное изображение какой-нибудь святой или на Мону Лизу с ее таинственной улыбкой. Верхние боковые зубы женщины, так называемые клыки, были крупнее передних, и, когда она улыбалась, верхняя губа приподнималась над ними, образуя причудливо изогнутую линию. На белоснежной коже ее правой щеки выделялась большая родинка, которая от улыбки чуть приметно смещалась, как бы повинуясь этой изогнутой линии, что придавало лицу женщины удивительно нежное и милое выражение.

И все-таки, не заметь я на затылке этой женщины какой-то странный след, она так и осталась бы для меня просто изящной, обаятельной, утонченной красавицей, к которой достаточно прикоснуться, чтобы она исчезла, но никогда не возымела бы надо мною такой притягательной силы.