Страница 10 из 21
«Кутузов друг и дядя твой,
Победный вождь брегов
Дуная, То балагурил, то
смешил, Толпу игриво
забавляя».
К характеристике дяди автора относятся и следующие стихи:
«О, дядя мой!
Делили дружно жизнь с тобой:
Мелецкий, Дмитриев, игривый Певец
Буянова и дядюшка Шишков, Твой брат и
тьма других певцов...»
Кто же этот дядя автора? Русский барин-хлебосол, у которого бывали Каменский, Остерман, Попов (секретарь Потемкина), Завадовский, Багратион?
Между стихами этой курьезной книжки есть переводы из Байрона, из «Ада» Данте, из Анакреона, есть небольшие стихотворения, стихи на победы русских и проч. Наиболее выдающееся стихотворение «На погребение Пушкина». Его конечные строки даже несколько смелы по тому времени:
«Герой, победами стяжавший славу мира,
Вельможа, властелин — забудутся скорей,
Чем память Пушкина и песнь его н лира —
Ему нетленный мавзолей».
Итак, требуется определить, кто автор этой книжки и кто его знаменитый дядя?» i В конце заметки Суворин обращается уже с собственным Шутливым четверостишием по этому поводу к известному в то время библиофилу П. А. Ефремову:
«Ефремов, друг живых цветов и мертвых книг,
Украдь из банковских работ единый миг, А то и
полчаса и расскажи нам плавно,
Кто дядя автора, кто автор беззаглавный?»
На все эти вопросы А. С. Суворина ответил, однако, не П. А. Ефремов, а упомянутый выше академик — филолог Я. К. Грот. В том же «Новом времени» от 2-го марта (№ 2877) за подписью Грота было напечатано следующее:
«Автор стихотворений, о которых ваш хроникер сообщил вам заметку, напечатанную во вчерашнем номере «Нового времени», мне достаточно достоверно известен: это был Илья Модестович Бакунин, родившийся в 1800 году и убитый, или, вернее, смертельно раненный в войне с горцами на Кавказе — когда именно покуда не могу вам сказать. Он был внук служившего при Екатерине II в иностранной коллегии Петра Васильевича Бакунина — Меньшого (был еще старший брат того же имени, игравший на дипломатическом же поприще более важную роль). Мать Ильи Модестовича, урожденная Голенищева-Кутузова, родная сестра Логина Ивановича Голенищева-Кутузова, которого, следовательно, и разумеет поэт, говоря о своем дяде».
Тут мне пришлось временно прервать чтение ответа Я. К. Грота и попытаться найти более полные сведения о Бакуниных. Надо было установить: какое, собственно, они имели отношение к великому полководцу Михаилу Илларионовичу Кутузову? Покопавшись в словарях, я определил следующее. Логин Иванович Голенищев-Кутузов, дядя автора книги, был племянником и другом Михаила Илларионовича Кутузова. Логин Иванович не был чужд литературе, переводил Кука, Лаперуза и других. У него в доме и бывали, упоминаемые в стихах автора, поэт Ю. А. Нелединский-Мелецкий, В. Л. Пушкин, И. И. Дмитриев, А. С. Шишков и, наконец, сам Михаил Илларионович Кутузов, полководец.
Одним из родственников поэта, о котором идет весь этот рассказ, был декабрист В. М. Бакунин.
Вернемся к сообщению Я. К. Грота. Он пишет, что В. Гроссгей-нрих, которому поэт посвятил свою «беззаглавную» книгу,— известный в литературе полиглот, был учителем И. М. Бакунина. О Гроссгейнрихе мы знаем из биографии поэтессы Елизаветы Кульман, также писавшей стихи на многих языках и тоже его ученицы.
В заключение Я. К. Грот говорит, что Илью Модестовича Бакунина, автора книги, он знал лично и встречался с ним в доме М. Корфа.
Вот, как будто, все, если я что-нибудь не напутал в дядях и племянниках.
О потраченных часах не жалею, так как и книга, и ее автор, и, в особенности, его окружение, чрезвычайно интересны. Печаталась книга явно не для продажи и, очевидно, в малом количестве экземпляров, почему и стала большой редкостью.
Однако в книге это вовсе не самое важное. Вообще, мои дрвольно частые указания на редкостность тех или иных книг дблжны быть правильно поняты. Редкость — отнюдь не главное достоинство книги. Важен ее литературный или исторический интерес
Книга пустая и неинтересная по содержанию, как бы редка она ни была, не заслуживает даже упоминания о том, что она «редкая».
В качестве примера могу сказать, что у меня есть такая, с позволения сказать, «редкость».
Один из моих родственников когда-то был заведующим типографии. В день его юбилея наборщики типографии набрали, напечатали и переплели в книгу всякого рода поздравления и пожелания, обычно полагающиеся юбиляру.
Книга эта была напечатана всего в одном экземпляре и являлась, следовательно, редчайшей, но надо ли говорить, что подобная «редкость» не нужна никому, может быть даже и самому юбиляру.
В дореволюционное время существовали, правда, собиратели именно подобного рода «редкостей». Их называли собирателями «геннадиевского толка», по имени библиографа Г. Н. Геннади, выпустившего в 1872 году справочник под названием «Русские книжные редкости». Наряду с хорошими книгами, Геннади описал ряд ничтожных изданий, возведя их в категорию «величайших библиографических редкостей».
Собственно, если проанализировать его работу серьезно,— вина Геннади была может быть и не столь велика, но он, что называется, «попал в анекдот», и с тех пор людей, занимающихся бессмысленным накоплением каких попало «редких» книг, стали звать «геннадиевцами», или «собирателями редкостёв», намекая этим на безграмотность таких библиоманов.
В противовес «геннадиевцам», существовали собиратели «ефре-мовского толка», по имени другого библиографа и книголюба — П. А. Ефремова, библиотека которого славилась полнотой, подбором хороших книг и свидетельствовала о незаурядном вкусе собирателя.
Разумеется, точные «границы предмета» наметить трудно во всем, и не редко «ефремовцы» (да и сам Ефремов) тряслись над какой-нибудь чепухой, а «геннадиевцы» ловили чудесные книги, на которые «ефремовцы» не обращали внимания.
Книга — вещь тонкая, и достоинства ее порой раскрываются не сразу. К таким книгам принадлежит, по моему мнению, книга без заглавия, о которой рассказано здесь.
В заключение хочется привести замечательные слова Виссариона Григорьевича Белинского, относящиеся к старинным книгам:
«Нет ничего приятнее, как созерцать минувшее и сравнивать его с настоящим. Всякая черта прошедшего времени, всякий отголосок из этой бездны, в которую все стремится и из которой ничто не возвращается, для нас любопытны, поучительны и даже прекрасны. Как бы ни нелепа была книга, как бы ни глуп был журнал, но если они принадлежат к сфере идей и мыслей, уже не существующих, если их оживляют интересы, к которым мы уже холодны — то эта книга и этот журнал получают в наших глазах такое достоинство, какого они, может быть, не имели и в глазах современников: они делаются для нас живыми летописями прошедшего, говорящею могилою умерших надежд, интересов, задушевных мнений, мыслей.
Вот почему всякая книга, напечатанная у Гари, Любия и Попова гуттенберговскими буквами, в кожаном переплете, порыжелом от времени, возбуждает все мое любопытство; вот почему, увидевши где-нибудь разрозненные номера «Покоющегося трудолюбца», «Аглаи», «Лицея», «Северного вестника», «Духа журналов», «Благонамеренного» и многих других почивших журналов, я читаю их с какою-то жадностью и даже упоением.
Не худо иногда напомнить старину в пользу и поучение настоящего времени; не худо, к слову и кстати, воскрешать черты прошедшего, иногда для смеха, а иногда и для дела»21.
Так говорил Белинский. Если бы это не было нескромным, я с наслаждением взял бы эти слова в качестве эпиграфа к своим рассказам.
«НИКТО НЕ ОБНИМЕТ НЕОБЪЯТНОГО»
Козьма Прутков в своих «Плодах раздумья» говорил: «Три дела, однажды начав, трудно кончить: а) вкушать хорошую пищу, б) беседовать с возвратившимся из похода другом и в) чесать, где чешется»22.
Отбросив прутковскую иронию, книголюбы-собиратели могли бы сюда добавить еще и четвертое дело, которое так же, однажды начав, трудно кончить: это рассказывать об интересных книгах, встреченных ими на своем собирательском пути.